|
|
[ ENGLISH ] [AUTO] [KOI-8R ] [WINDOWS] [DOS] [ISO-8859]
Светлана Владимировна Василенко
(о себе)
═
Я родилась 24 января 1956 года на Волге, в ста километрах от Волгограда в астраханской степи. Городок, где я родилась, называется Капустин Яр. Здесь был ракетный полигон, это был город ракетчиков, до недавнего времени он был сверхсекретным городом, его не было на картах, и говорить и писать о нем было нельзя. Окружала город колючая проволока, въезд - только по пропускам. Там я и жила до 17 лет среди военных.
Отец мой, Морев Владимир Георгиевич, - офицер. Мальчишкой он пережил ленинградскую блокаду. После окончания Ленинградского военного артиллерийского училища и Рижской военной академии был направлен в строящийся в Астраханской области новый город. Военной службой он тяготился, скучал по Ленинграду, страдал от жаркого климата полупустыни. И однажды не выдержал, подал рапорт об отставке и уехал. Было это после Карибского кризиса. Я Карибский кризис помню очень хорошо, отец не ночевал дома, все время был на площадке. Оказывается - об этом я узнала недавно - он мог быть тем человеком, который нажал бы кнопку, и мир полетел бы в тартарары. Я спросила его: "А что вы тогда делали, о чем думали, сидя перед этими кнопками, перед концом света?" Он подумал немного и сказал: "Мы играли в преферанс". Я ожидала чего-то невероятного, какого-то откровения ожидала я от человека, который мог уничтожить мир. Оказалось же так буднично. Потом я поняла, что да, именно так и должно было быть: перед тем, как пустить пулю миру в лоб - играют - как у Куприна или Чехова - в преферанс.
Итак, он уехал, а мы с мамой остались. Мама моя, Василенко Мария Савельевна, тоже приехала в город по распределению из Ростовской области после окончания строительного техникума. Она происходила из двух старинных украинских крестьянских родов Василенко и Мовы: и дед мой, Савелий Иванович Василенко, и бабка Ганна Ивановна Мова, и прадед, и прапрадед были ветеринарами, - ветеринарами стали мои дядья и тетя. Одна мама по ошибке стала строителем: перепутала техникумы. Она всю жизнь жалела, что не ветеринар. И в нашем финском домике (такие одноэтажные домики строили временно, но они и по сей день стоят, и по сей день живет в таком домике мама), который мы делили с соседями, жили мы с мамой, и с нами жили и кошки, и собаки, и птицы - филин, сокол, скворцы - мы находили их с перебитыми крыльями и лечили, - жили хомяки, суслики, ящерицы, кролики, им было где жить, всем этим зверям, - наш дом окружал сад, где росли яблони, вишни, абрикосы, шелковица - тутовник, был у нас и маленький огород. В общем, у самого края, у колючей проволоки очень строгого военного городка мы с мамой жили как в раю, хотя и очень бедно. Летом ездили в Ростовскую область к дядьям-ветеринарам (наш род переселился из милой Украины в суровую Россию в 1932 году, убегали от страшного голода, - думали, что возвратимся, оказалось, что уехали навсегда). Через лето мы с мамой ездили в Ленинград - к бабушке, Моревой Анне Петровне. С бабушкой мы бродили по Ленинграду, навещая многочисленных бабушкиных детей: папиных сестер и братьев. Однажды я потерялась на Невском. До сих пор помню, как вокруг меня толпились дома - с человеческими, благородными лицами, - те дома, казалось, дышали и мыслили, я запомнила их, как живых. Когда я хочу вспомнить то ощущение от Невского проспекта, я читаю Гоголя, его Петербургские повести: там русской мовой написано обо мне.
Однако вернусь домой, в степь. Жить в нашем военном городке было очень интересно. Город был молод, и жители его были молоды. В городе совсем не было стариков: только молодые офицеры, их жены и дети. Мы очень гордились, что живем в таком секретном важном городе, гордились, что в случае ядерной войны будем первыми жертвами: на нас нацелены все ракеты мира. Одна неумная учительница в школе с восторгом говорила нам: на вашу долю, дети, выпало большое счастье - вы ядерные заложники! И мы с восторгом внимали ей. Я немного понимаю восторг камикадзе, идущих сознательно на смерть, и самураев, вспарывающих себе живот. В нас воспитывалась любовь к смерти. Вот этот момент избранничества - даже такого страшного и уродливого - присутствовал во мне с самого детства. Еще прибавьте сюда, к этому детскому восторгу и ужасу, - первый спутник, который был запущен в космос с нашего полигона; Юрия Гагарина и Валентину Терешкову, которые приезжали к нам; конструктора Сергея Павловича Королева, которого мы знали как просто "дядю Сережу, который катает на машине"; мужа соседки Светки, который был в отряде космонавтов. Мы жили, задрав головы вверх, к звездам. Уже в восемь лет я сочинила стихотворение. До сих пор помню место, час и день и до сих пор обхожу то место стороной, потому что навсегда запомнила силу огненного удара с неба, - меня ударило и осветило, и я в то же мгновение сочинила стихотворение, вернее сказать, мне будто вручили его с неба через этот небесный удар, вручили, как телеграмму. Потом я писала и рассказы, но это было так легко: как дышать. Гораздо мучительней и счастливей было писать стихи, это было похоже на любовь. Но мои рассказы почему-то нравились людям больше, чем стихи. Учителя плакали над сочинениями и забирали их себе, на память. В десятом классе я написала стихотворение, которое напечатала "Комсомолка":
Я качусь по тротуару,
Как вагонетка по рельсам,
Не зная, куда приведет тротуар -
Я бегу по тротуару,
Как наполненная вагонетка,
Не углем, а шлаком
Противоречивых чувств,
Беспричинного смеха,
Грубых и нежных слов.
Я отличаюсь от вагонетки тем,
Что смотрю на звезды.
...А кто-то с неведомых планет
Улыбается мне и машет рукой...
Почему же люди,
Которые катятся по тротуару,
Как вагонетки,
Не улыбаются мне?
Зачем нам задирать головы
И смотреть на звездных
Улыбающихся людей,
Когда можно улыбнуться друг другу
На Земле?
Мне пришло больше тысячи писем со всех концов Советского Союза. Меня вызвали в горком, чтобы сделать внушение: адреса секретного города нельзя было давать!
Тысяча писем от очень интересных людей, с которыми я до сих пор дружу, заставили меня серьезно отнестись к врученному мне дару писать стихи и прозу. Я поехала поступать в Московский университет на психологический факультет (учителя у нас были хорошие, со столичным образованием). На собеседовании меня спросили: почему идете именно к нам? Я сказала (провинциальная девочка в длинном, до колена, платье с оборочками, с жалким хвостиком вместо модной стрижки): хочу писать о нас, как Достоевский, а для этого мне нужно изучить психологию. Мне сказали: мы не учим на писателей. На писателей учит Литинститут. "Как?" - сказала я. "Литературный институт, - повторили мне, - на Тверском бульваре, дом 25". Я повернулась и пошла. Кто-то мне в спину фыркнул: "Светлана Достоевская".
Я пошла на Тверской, посмотрела, войти сразу не решилась, так из-за ограды и смотрела на дом, где родился Герцен и где учат на Достоевского. Нужно два года проработать, чтобы учиться здесь, сказали мне. И пройти творческий конкурс, 100 человек на место: на место поэта или прозаика.
И я поехала работать. В родном городе для меня работы не было. И я поехала в самый близкий от моего родного городка - город Волжский Волгоградской области. В первый рабочий день после смены (я работала на заводе синтетического волокна рабочей-перемотчицей) пошла на танцы и поразилась: все парни низкорослые, в наколках. Оказалось, что я приехала в город "химиков" - "химиками" тогда называли тех, кто получил срок и отправлен на стройки коммунизма - на "химию". Оказалось, что это город уголовников. Его и строили уголовники, и жили в нем уголовники, и пополнялся он за счет уголовников (теперь это самый красивый город на Волге и вместо уголовников теперь его строят итальянские фирмы). Право сильного царило в городе. Целый год проработала я там, то есть сама себя приговорила как бы к году тюрьмы, для того, чтобы поступить в Литературный институт и стать писателем. Но ведь надо было два года работать, а я не смогла, не выдержала. Уехала в Москву. Здесь работала почтальоном. А после работы сидела в юношеской библиотеке, что на Преображенке, и читала, читала. В перерыве между чтением и писанием прозы вышла замуж и родила сына. И потом только поступила в Литературный институт. И началось самое счастливое время в моей жизни. Мы учились в так называемую теперь "эпоху застоя". Но в институте, благодаря его ректору Владимиру Федоровичу Пименову, царил дух настоящего: дух правды, дух прекрасного, дух высокой литературы. И лекции С.Б. Джимбинова, В.П. Смирнова, К.А. Кедрова, Е.А. Лебедева, М.П. Еремина, И.И. Карабутенко, Ю.В. Томашевского запомнили все поколения студентов нашего крошечного института. Мы учились писать не только у наших творческих руководителей, но и друг у друга. Я не знаю, как бы я писала сейчас, если бы не было рядом однокурсников: Нины Садур, Илюши Кутика, Миши Попова, если бы по коридорам не ходил - редко-редко - Александр Третий русской поэзии ( после Александра Пушкина и Александра Блока), - Саша Еременко. Мы учились в то время, когда не было группировок, или были, но не по принципу: правые - левые, а по принципу: талантливые - и не очень). В институте я для себя открыла Бунина и Платонова. Очень любила Трифонова. Я живу на улице, где он жил.
Еще очень люблю Бёлля и Гамсуна, почти как братьев, как однокурсников. Не знаю, почему они оказались мне так близки. И еще Томас Манн. Не знаю тоже почему, но Томасом Манном бредил весь наш курс, его "Волшебной горой". Может, оттого, что с нами учился Томас Чепайтис, и имя, красивое такое, было почти паролем: ТОМАС!
В Литературном институте я написала рассказ "За сайгаками". Его неожиданно опубликовали в журнале, только возникшем, "Литературная учеба"(главный редактор - Ал. Михайлов). Ко мне пришла слава. Но такая: меня знали все писатели и критики. Критики отметили мой рассказ как лучшее произведение года. Но чудес не бывает, застой продолжался. На работу меня не брали, рассказы не печатали. Мы все тихо сходили с ума, и если бы не перемены, то сошли бы, наверное, по-настоящему. Только в 1988 году журнал "Юность" опубликовал мой второй рассказ "Звонкое имя". Потом пошло полегче. В 1988 году мы вместе с Ларисой Ванеевой создали группу женщин-писателей и издали два сборника женской прозы и поэзии: "Не помнящая зла" и "Новые амазонки". Появились публикации в сборниках "Китайгородская стена", "Чистенькая жизнь", "Правила игры", "Женская логика", "Вкус", "Начало", "Встречный ход". В журналах: "Юность", "Знамя", "Советская литература", "Работница", "Слово", "Глас", "29", "Радуга", "Новый мир". Изданы книги: "Звонкое имя", "Шамара", "Город за колючей проволокой", "Рассказы". По сценариям (в 1989 году я закончила Высшие сценарные и режиссерские курсы,- мастерскую Наталии Рязанцевой) поставлены фильмы: "Некрасивая", "Шамара", "Горячев и другие", "Короли российского сыска", "Аджина". В 1991 году книга "Звонкое имя" (издательство "Молодая гвардия") получила премию "Лучшая европейская книга года" в Праге. В 1994 году моему сценарию был присужден Высший приз им. Сергея Эзенштейна (Германия). В 1998 году я стала лауреатом премии журнала "Новый мир" за роман "Дурочка". Рассказы и романы переводились на английский, немецкий, итальянский, французский, исландский, голландский, финский, белорусский, казахский, японский, китайский, хинди языки.
Раньше мне говорили: ну зачем вы пишите эту грязь, почему у вас люди все время в грязи? В бытовой, социальной, духовной? Меня всегда удивлял этот вопрос. Во-первых, я всегда думала, что пишу о н о р м а л ь н о й жизни, о той, что вокруг. А во-вторых, хотелось спросить в ответ: а где же вы живете, милые? Что за прекрасная такая жизнь окружает вас, если меня окружает вот такая?
С детства нам внушали, что мы живем в лучшем из миров. И, кстати, эта мысль - причина нашего раздражения, обид, зависти. Все вокруг, все люди все время как бы не соответствуют идеалу. Раньше я тоже часто обижалась на людей, сердилась, гневалась, ненавидела, презирала, перевоспитывала. Пока не поняла: наше теперешнее общество находится в пещерном, первобытном состоянии.
Общество, где, как в лесу, властвуют над людьми явления природы: оттепель, застой, апрельский ветер. Общество, где, как в лесу, от каждого можно ожидать чего угодно: порядочный человек вдруг может предать, спокойный и кроткий прирезать, друг и подруга увести жену-мужа, дочь сдать мать в дом престарелых, мать сдать дочь в детский дом. И все это - просто так, от нечего делать, вдруг, спонтанно. Хочу, и все! Нужно понять, что мы давно живем в обществе, которое предсказал Достоевский, в обществе, где все позволено! Позволено именно то, что запрещено христианскими заповедями: не убий, не прелюбодействуй, не лги, не укради...
Мы живем в обществе чрезвычайном: никогда и нигде на протяжении всей мировой истории не было общества атеистического. Никогда и нигде не было народа, в последние двадцать лет нее верящего ни во что. Народа, оставленного на самого себя. У которого отсутствует не только религия, но и философия. Мы радуемся сегодня возвращению к читателю русских философов: Соловьева, Бердяева, Розанова. Но я, как те демографы, подсчитывающие миллионные жертвы революции, войн, коллективизации и прибавляющие к этим миллионам другие миллионы не родившихся людей, которые должны были родиться, - так и я скорблю о той, не родившейся, убитой до рождения, философии.
Мы живем в обществе, где высший духовный слой: религия и философия, был заменен идеологией, был содран, как кожа, уничтожен, как уничтожается озоновый слой над землей, и в эти зияющие озонные дыры хлынула радиация - не распада атома, а распада духа, духовная радиация. Мы знаем, каких монстров-мутантов рождает физическая радиация. Но теперь, мы накануне рождения духовных мутантов - и неизвестно, кто и что это будет? Люди ли? Звери ли? Люди-звери?
И вот я пишу о человеке, об очень простом человеке, даже примитивном. Этот человек стоит посреди мира, в котором бушует природа и история, он облучен - и физически, и духовно, он - один, он никому и ни во что не верит: ни в Бога, ни в черта. Ему не оставили даже веру в работу - он, как в античном царстве мертвых Сизиф, катает туда-сюда никому не нужные камни, у него на устах несколько слов: "дай", "хочу", "убей", "люблю", "ненавижу", и несколько матерных выражений, которыми он может передать все свои чувства. О, эти несколько заветных слов, они как праязык, как праматерь, которая родит потом все, - родит будущий язык.
У моего героя ничего нет - он знает, что после смерти он сгниет - весь, без остатка. Поэтому он живет здесь и сейчас.
Но я пишу, как он любит, как появляются первые ростки бессмертия в каждой душе, как из пещерного человека рождается просто человек, - вот об этом я пишу. Будто на моих глазах повторяется история человечества. Проза родилась очень поздно. В первобытном обществе прозаиков не было. Так пусть первым писателем первобытного общества буду я.
В русском переплете" опубликовала:
