ЯВЛЕНИЕ ПЕТЕРБУРГА

Составители железнодорожных расписаний относятся к редкой категории пророков, чьи предсказания практически всегда сбываются. Карл Маркс в своем капитале натемнил о всемирной победе пролетариата, Нострадамус натемнил - и где оно все? Да я и сам грешным делом как-то предсказал, что коммунистический режим на Кубе падет в 1994 году, после того, как Фидель Кастро по ошибке прикурит сигару не с того конца. Ни хрена не сбылось. А вот простой безымянный железнодорожный пророк написал, что "Юность" из Москвы уходит в 0 часов 30 минут - так ведь и уходит. А в Питер приходит в 8 : 30. Так ведь действительно приходит. И катастроф эти добрые пророки в отличие от хваленого Нострадамуса никогда не предсказывают.

В тот год, когда режим Фиделя Кастро сумел каким-то образом устоять, мне пришлось неизвестно уже в какой раз за последние месяцы ехать в Петербург из Москвы в командировку. Я-то и не знал тогда, как непостижим этот странный город, основанный по воле императора-геополитика. Я наивно полагал, что это надменный каменный пузырь, отчего-то вспухший на сыром болоте, неприспособленный для чудес. Там много чудесных людей, которые со временем умрут, много чудесных вещей, которые тоже когда-нибудь не пощадит время. Но питерский детерминизм способен предсказать не то, что Нострадамус, а любой двоечник.

И командировка обещала пройти, как почти все предыдущие, по той же схеме. Покупка билета в СВ на хороший поезд в Москве. В тот год наше издательство было богатым. Прибытие дождливым утречком на Московский вокзал. Пешая прогулка до улицы Воинова, обреченной на переименование, в Дом писателей, обреченный сгореть. Визит домой к Классику, вручение ему очередного гонорара за издаваемое у нас собрание сочинений, беседа по поводу моих рукописей, его традиционная чуть виноватая улыбка - в Питере с публикациями такие проблемы! Встреча с кем-нибудь из друзей. Обязательная пьянка. Следующее утро с первым вопросом - что это за город? Пиво, пиво, пиво. И приобретение единственного оставшегося в кассе обратного билета на последние или уже одолженные деньги. Сорок седьмой нескорый пассажирский. Из Питера в 20 : 30. В Москве в 4 : 50. Когда еще закрыто метро и бомжи на вокзале полны отчаяния.

Будь он неладен, этот добрый железнодорожный детерминизм. Как только машинисты не сходят с ума, с точностью до минуты исполняя свое расписание изо дня в день? Москва - Питер, Питер - Москва. Вверх и вниз по николаевской линейке. Истертый стальной стержень, на котором вся Россия вовсе не держится. И из Питера в Москву поезд всегда идет быстрее, потому что царь Николай, когда приложил линейку к карте, начертил прямую слева направо, из Петербурга в Москву.

Всякий раз, заходя за волнующую минуту до отправления в двухместное купе, я ожидал найти там женщину тридцати двух, примерно, лет, нетерпеливо царапающую крашеным ноготком синий шерстяной плед в ожидании - кто же войдет?

А вошел бы я и сказал бы:

- Добрый вечер. Меня зовут Павел. Куда едете?

Она бы не удивилась моему довольно бессмысленному вопросу и ответила бы:

- В Ленинград... В смысле, в Петербург.

- Оказывается нам по пути. А можно ли узнать ваше имя, раз уж нам по пути?

- Маша, - здесь ее ресницы широко бы распахнули метко стреляющие серые глаза. Но на всякий случай она добавила бы: - Я к мужу еду.

Этот факт только добавил бы нашей встрече очарования. После чего я с эффектной сдержанностью начал бы распушать свой словесный хвост. Не стирающая с губ улыбку Маша выглядела бы заинтересованно и даже обронила бы что-то вроде:

- Ну-у, мой-то муж на такое не способен.

И никто бы не заикнулся о сне. После Солнечногорска она пожаловалась бы на головную боль и неожиданно легко согласилась бы пригубить коньячку, который у меня отчего-то оказался бы предусмотрительно захвачен. А когда стало бы совсем весело и накурено и после Твери я прильнул бы губами к ее налившемуся и чуть шершавому коричневому соску, она с долей печали шепнула бы мне на ухо возбужденными губами:

- Ну разве ты не понимаешь... У меня сейчас это... Ну ты понимаешь... Не сегодня... Давай встретимся через два дня на выходе на "Василеостровской"...

Но всякий раз в купе сидел неразговорчивый мужчина с газетой. Один раз даже негр с газетой на арабском языке.

Утром поезд мягко ткнулся в тупик Московского вокзала. А за полчаса до этого я был разбужен при посредстве радио такой музыкой, какой в детстве будили Иоганна Штрауса, чтобы с ним ничего страшного не случилось. Невооруженным глазом можно было убедиться, что за окном творится что-то невероятное. Ведь май же в Петратворенье, начало же мая. А где дождь со снегом, где ветер?

Как заведено, я вышел на площадь и взглянул налево. И там, где по мысли архитектора должен был подчеркивать серость северной природы золотой шпиль Адмиралтейства, его считай не было. Со всех сторон слепило яркое солнце. Пронзительно голубое небо предвещало светлое будущее. Пыльный Невский уверенно сверкал всеми своими гранями и перспективами. Я расстегнул куртку и глубоко с удовольствием вдохнул.

Со мной была нетяжелая сумка через плечо. Ноги надежно отталкивались от асфальта, осуществляя шаг. Нигде ничего не болело. Я был жив и находился не в самом хреновом городе нашей обитаемой планеты.

Когда я переходил на другую сторону Невского проспекта, навстречу мне прошла совсем молоденькая девица с серьгой в носу. Ее плечи в кожаной куртке обвивала норка. Причем норка совершенно живая. Она цеплялась коготками за скользкий кожезаменитель и посверкивала веселыми черными глазками. Все девушки до одной выглядели хорошенькими и прехорошенькими. С чего бы это вдруг? И бледные, траченные болотом лица немолодых горожан старательно жмурились на солнце и потому казались относительно счастливыми.

А ведь бывали дни, особенно сопряженные с возвращением в Питер с сурового острова Бодун, когда город превращался в модель каменного ада, специально задуманного Петром Антихристом в наказание людям. Чудовищно широкая и мрачная Нева, чудовищно широкие, ненадежные и шумные мосты через нее, а у одного из ее берегов - чудовищная стальная крыса с невыговариваемым после определенной дозы именем "Аврора". Но только не сейчас. Я шел по нежному тротуару Невского проспекта, свернул на укутанный легкой пыльцой тротуар Литейного проспекта и радовался даже аромату автомобильного выхлопа. Можно себе представить нормального человека, радующегося аромату автомобильного выхлопа? Определенно должно было случиться что-то хорошее.

Я перебежал на ту сторону Литейного под носом у таксиста на раздолбанной "Волге". Он не смог бы меня задавить, даже перепутав педали тормоза и газа. Только не сегодня. Он конечно выругался, но показалось даже как-то приветливо выругался. На книжном развале я увидел знакомую издалека, как незабываемую одноклассницу, обложку сборника, в котором был мой рассказ. Книжка вышла два года назад и в Москве уже не встречалась. А тут вот - надо же.

Отметив командировку в Доме писателей, я позвонил Классику. Он ответил на мой звонок удивительно быстро, узнал сразу, как если бы был не Классиком, а простым дедушкой, связанным с человечеством простыми нелитературными узами. И почему-то добавил, что ждет меня с нетерпением и хорошими новостями.

А вот и доброе, не такое страшное и гремящее, не такое адское, как в обычные апокалиптические дни, питерское метро. Иначе говоря, "Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени В.И.Ленина". Могучий металлический жетон с грохотом нырнул в предназначенное для ныряния отверстие. На подступах к жилищу Классика все было вроде бы без изменений. Гуляла та же, что и в мой последний визит благообразная дама с благообразным беспородным кабысдохом, которого наверняка звали Лорд или Виконт. По-прежнему не работал кодовый замок, на стенках лифта не прибавилось новых слов. Но даже до лифта каким-то образом добиралось солнце и неуловимо посверкивало на этой простой человеческой эпиграфике. Или это догорали под веками вспышки веселых отражений весенних луж?

Классик был столь же немногословен и выслушал все хорошие новости, которые я сумел донести, с той же вежливой улыбкой. На экране его компьютера, как и прежде, высвечивалась не новая страница бессмертной прозы, а какое-то очередное письмо, ходатайство, типа того. Уровень коньяка "Греми" в бутылке на книжной полке нисколько не изменился со времени моего последнего визита. Такое отсутствие перемен тоже могло сегодня порадовать.

- Ну-с, - Классик характерно сцепил пальцы, когда с формальностями было покончено, - Павел, а теперь небольшой обмен банкнотами. Вы мне гонорар, а я вам.

- Как?..

У меня в животе стало прохладно, словно подул свежий ветерок.

- Многострадальный альманах "Петрополь" таки вышел. И там ваша повесть. Вот видите - и года не прошло, а только год и восемь месяцев.

Солнце щедро светило мне в лицо через щель в портьере и было нетрудно поверить, что две пухленькие синенькие книжки альманаха сами плывут ко мне по воздуху, а вовсе не поддерживаемы ладонями Классика. Не меньше удовольствия доставила и припорхнувшая пачка банкнот.

- Поздравляю. Это ваша первая публикация?

- Нет. Но самая крупная.

- Искренне рад за вас. А, э-э, в ведомости я сам за вас закорючку поставил. Они почему-то очень торопились.

- Спасибо. Огромное спасибо. Можно от вас позвонить?

Предложить Классику немедленно отметить это дело я не мог. Классик был трезвенником. Бес или не знаю кто, может и вполне положительный потусторонник, подсказал мне сделать то, на что я никак не мог не решиться сегодня. Регулярно бывая в Питере, я давно разнес по всем редакциям симпатичного мне в литературном отношении ( и страшного во всех прочих ) города свои рукописи. Все прежние звонки заканчивались ничем. А сейчас эта разноцветная пачка купюр, небрежно сунутая мною в карман, показалась оторванной от хвоста удачи.

Голос у завпрозой "Невы" оказался совершенно милым, хотя и охрипшим.

- Так вы в Петербурге? - закричала она.

- Да.

- Знаете, что у вас вышла подборка рассказов в последнем номере?

- Нет.

- Ну что за народ, - бросила она, такая добрая и милая завпрозой, - пишет не знамо чего, его печатают ни за что, а потом его не разыщешь. Короче, приезжайте немедленно получать свой гонорар. Мы сегодня рано закрываемся. Даю вам час.

- Слушаюсь.

Классик тревожно сверкнул очками. Видно мое лицо начало внушать тревогу.

- Случилось что-нибудь? - спросил он, готовый к сочувствию.

- Случилось... В "Неву" за гонораром велено срочно приезжать. И там напечатали. Разве можно такое... сразу? Как две бомбы в одну воронку. Разве можно хорошенького не понемножку?

Классик почти виновато улыбнулся, пожал плечами и развел руками. Точно он наподкладывал мне при раздаче одних тузов. Он бы и рад не подкладывать - да вот беда - в колоде одни тузы.

Когда я вышел из редакции журнала, совсем разбогатевший и проголодавшийся, и подошел к разомлевшей на солнце пирожнице, мне показалось, что пределом везения будет, если сейчас первый же купленный пирожок помимо мяса будет начинен металлическим долларом и об него я непременно сломаю зуб. Но не было в фарше ни долларов, ни даже костей и хрящей. Не было!

Стало совершенно очевидно, как для Петра Великого необходимость основания новой столицы в устье Невы, необходимость доброго с возлияниями отмечания этого счастливого дня. Из всех питерских друзей первым в голову пришел со свойственной ему наглостью писатель Андрей Житков. Подражая своему более знаменитому тезке, по телефону он неизменно отвечал: "Житкова? Нет такова" и немедленно ехал туда, куда его звали, или зазывал к себе.

Так случилось и на этот раз. Полученная мною сумма располагала к месту встречи где-нибудь в центре и выборе относительно приятного места пьянства. Точка свидания между восьмой и восемнадцатой колоннами Казанского собора устроила обоих. Потеряться можно где угодно, но только не между колоннами Казанского собора - гласит питерская народная мудрость.

Мне добраться до этих колонн не составило труда и пешком. Другу же надо было трястись черт-те откуда в вагоне инфернальной, наполненной загадочными стонами и грохотом подземных обитателей подземки. Та, которую я сразу увидел на месте свидания, имела бледноватый цвет лица и плащ, маскирующий ее между зеленоватыми камнями. Она казалась обитающей тут постоянно, составной частью колоннады, так и задуманной Воронихиным Андреем Никифоровичем.

Впрочем, я просто прогуливался от восьмой до восемнадцатой, разглядывая девушек, не исключая и ее. А она сидела на ступеньках и видимо рисовала то, что находилось на другой стороне Невского. Как раз оттуда рисовать Казанский собор было бы не в пример художественнее, но она наверное придерживалась нетрадиционных взглядов в искусстве.

- Стоп! - вдруг скомандовала она, когда я в очередной раз оказался рядом.

- Это вы мне?

- Вам, вам. Чем без толку ходить туда-сюда, побудьте частью пейзажа.

Чтобы запечатлеть такое прекрасное мгновенье, как решительное вмешательство рока в мою жизнь в этом странном городе, ей хватило несколько решительных штрихов.

- Хотите посмотреть, что получилось?

Разумеется, было интересно. Она расправила альбом на коленях. Схематичное изображение строительных конструкций напротив, зданий-скелетов наполовину перечеркивал очень живой, слегка заштрихованный мой собственный силуэт - плечо, сумка через плечо, рука на сумке.

- Очень хорошо. Просто замечательно, - я был искренен. - Никогда ничего подобного не видел.

- Да ладно, - отмахнулась она. - Хотите подарю рисуночек? А лучше купите. За червонец, что ли.

У нее были блестящие смеющиеся из-под очков глаза. Одна дужка очков была скреплена со всем остальным мягкой медной проволокой. У нее была модная короткая стрижка, стильно порванные на крепких коленках джинсы. Когда она поднялась, то оказалась на полголовы выше меня. Почему-то нравилась даже совсем некрасивая большая родинка у нее на шее.

- Конечно куплю. Сегодня такой день. Сегодня все приносит удачу, - это было сродни той несбыточной ситуации, когда заходишь в двухместное купе, а там красивая тридцатидвухлетняя женщина в непонятной ей самой тревоге нетерпеливо царапает крашеным ноготком синий шерстяной плед. - К вам это тоже относится. Приглашаю вас отметить самый майский, самый солнечный в мире день. Да вон, кстати, и Житков. Уж чего-чего, а соврать он мне не даст.

А имя она носила самое распространненое - Татьяна. И это было хорошо. А содержавшийся в имени "тать" напоминал о совсем нестрашной предстоящей нощи.

Житков был весел, безденежен и заранее готов на все счастливые безобразия. Начало которым было положено в очень уютном подвальчике, где, по словам Андрея, было уютно, недорого, а главное сухо.

- А если вдруг на Неве наводнение? - засомневался я. - Не затопит?

- Да что ты, - отмахнулся Житков. - Откуда наводнение? Да у нас и Невы-то никакой нет. Правда, Таня?

Таня охотно поддержала версию своего земляка. Кроме нас в ресторане сидела компания каких-то грузин - милые интеллигентные люди, хотя и наверняка бандиты. Житков признался, что его дела идут хуже некуда и жена в гневе своем уже иногда начинает предложения не с адресного "чтоб ты", а с мистического "чтоб тебе". Если бы не я, он сегодня наверняка остался бы трезвым. И мы радостно выпили за исправление ситуации.

Но интереснее всего было то, что скупо сообщала Таня. Я охотно соглашался, что она совсем не такая, какою может показатья, что у нее есть муж, который третий месяц дома носу не кажет и что быть в наше время художником или, не приведи Господь, писателем, - несусветная глупость. Когда она резко поворачивала голову, ее единственная сережка в ухе начинала поблескивать особенно гипнотизирующе и я не мог оторваться от такого блеска.

- Ты знаешь, - ее узкая рука удобно устроилась в моей, - я решила сменить профессию. Ну его, ваше рисование.

- И на какую же, Таня? - заинтересованно спросил я.

- На древнейшую.

- Неужели в журналисты решила?

- Нет, в воровки.

- Это правильно, - мы с Житковым согласно кивнули и зачем-то оглянулись на милых интеллигентных сопирующих в ресторанчике.

- И ты уже что-нибудь украла?

- Ничего еще.

- Обязательно украдешь, вместе украдем, - пообещал я ей. - Вот увидишь.

Потом, как и обычно бывает в таких случаях, действительность обрела прерывистый характер. Я только твердо помнил, что в довесок ко всем удачам официантка подвальчика сама себя обсчитала... Мы целовались с грузинами и уступали друг другу право первыми ловить тачку... Мы куда-то ехали и я не выпускал ее руку... Откуда-то появилась жена Житкова с цветами, которые оказывается я ей и подарил в ее же квартире...

А потом матрасику, постеленному на кухне для двоих, выпало стать местом внезапной и такой логичной кульминации дня чудес. Волосы Тани пахли абрикосами и мне наверное снилось, что я ем невероятный теплый сладкий оранжевый Петребург.

Утро первой почувствоала моя рука, которая затекла и даже заболела в сонном объятии. Потом проснулись уши и услышали, как бодро и весело Житков блюет в туалете. В окно снова жарило солнце, словно вчерашний день было решено по многочисленным просьбам повторить.

Жена у писателя Житкова работала на киностудии "Ленфильм" и с утра убежала на съемку. Только оставила записку, начинавшуюся словами "чтоб вас". Теплое и томное утро похмелья естественно звало к источнику пива.

Мы трое снова очутились где-то в центре. Уже функционировала летняя пивнушка на свежем воздухе. Ветер, иногда заворачивавший с реки трепал ее короткие волосы. Житков облизывал пену с усов и задумчиво смотрел в какую-то одному ему известную сторону. Таня лишь изредка встречалась со мной взглядом. И мне, и ей было известно, что уже сегодня мне предстоит сесть в поезд и по Николаевской линейке... И никакая хорошая погода не могла этому воспрепятствовать.

- Пошли в "Эрмитаж", - неожиданно предложил я.

- В какой "Эрмитаж"? - Таня улыбнулась ласково и снисходительно.

- Ну тут, в Питере вроде был какой-то "Эрмитаж". Или нет?

- Тебе виднее.

На Дворцовой площади конечно же дуло, но совсем нехолодно и необидно. Помимо лошадей и прохожих на огромном брусчатом пространстве разминались ярко наряженные юные спортсмены. Мы заметили даже инвалидов в колясках и спортивных костюмах. В обрамлении совсем не вязавшихся с обликом бывшей столицы несерьезных флагов что-то затевалось. Наше веселье стало приобретать какой-то новый оттенок.

- Андрей, ты кислоту прихватил? - спросил я уже на ступенях музейного крыльца.

- Конечно! - ответил он, указывая на недопитую, прихваченную в дорогу баночку с пивом, к которой тут же приложился. - Она всегда со мной.

- Вы предлагаете продолжить борьбу с Рембрандтом? - угадала Таня. - Действительно. "Жертвоприношение Исаака". Сколько можно пропагандировать насилие?

- Нет, - возразил Андрей. - "Возвращение блудного сына". Мне его грязные пятки уже во где!

В гардеробе было многолюдно. Экскурсанты быстро сбивались в стаи и куда-то устремлялись. Маленький толстый мальчик отчаянно плакал, вытянув красный пухлый указательный палец, с которого его папа, гардеробщица и дежурный милиционер пытались стянуть намертво застрявший пластмассовый номерок.

Наша общая тяга к искусству была бессистемной и полна сумбура, как в известной опере Шостаковича. Малые голландцы, буфет, итальянское Возрождение, туалет, зал, где в 1917 году арестовали Временное правительство, буфет, туалет, где в 2002 году задохнется от тщеславия первый Герострат XXI века...

Когда была достигнута относительная гармония в душе и подлом организме, в Житкове проснулся собственник.

- Батюшки-светы! - восклицал он в очередном зале, увидев очередной ореховый шкаф, вместимостью скелетов в шесть. - Шкафчик. Боже мой, шкафчик... С медальончиками... А на медальончиках сцены, сценочки из рыцарской жизни... А какие дверцы! Хочу себе...

- Да у тебя же однокомнатная квартира, - пытался я его урезонить.

- В шкафу и буду спать.

- Да он же, сука, весит полтонны.

- Грузчиков найму, - облизывался Андрей, роняя слезы.

На каких-то верхних этажах нам встретились импрессионисты и те, кто им наследовал. Здесь Таня вспомнила о своей новой профессии, к которой никак не могла приступить. Поскольку я продолжал считаться везунчиком, Таня стала меня целовать, хватать за руки, за плечи и умолять немедленно украсть для нее сначала большого Матисса. Потом маленького Вламинка.

Андрей же, остывший от ореховых страстей, переходя из зала в зал, тотчас усаживался на банкетку у окна и глазел на Дворцовую площадь, где по случаю праздника хорошей погоды уже бегали цветастые голоногие спортсменки. А я в один из странных моментов, когда астральное тело по неизвестным причинам поднимается к окрашенному светло-коричневой краской потолку и холодно наблюдает, как я стою рядом со страшно близкой девушкой, как мне весело трепаться с ней, касаясь руками, о брызжущем солнцем Вламинке, о способах его умыкания, о кусачках для отключения сигнализации, которые неплохо бы носить в дамской сумочке, которой у Танине было... В этот странный момент реальное, ненарисованное солнце брызгало в окно, а друг сидел, деликатно отвернувшись к Дворцовой площади, где бегали голоногие юниорки. Мне было очень жаль, что и такое мгновение проходит.

Вопреки музейной хронологии в залы античности мы попали, когда уже хотелось есть. Усталая Таня всплакнула над мумией безвременно умершего египетского жреца. Действительно вдруг захотелось всплакнуть. А потом случилось то, что в сем странном явлении Петербурга в те странные два дня наверное считалось апогеем.

Мы оказались единственными посетителями какого-то эллинистического зала, где при входе дремала старушка-смотрительница, а милиционера так и вовсе не наблюдалось никакого. Я склонился над стеклянным ящиком с монетами и что-то мне показалось не так. С самими деньгами все было в порядке, кроме того, что они вышли из употребления. А вот кривоватое боковое стекло витрины в одном углу не доставало до ее обитого синей тканью дна. Получилась щель чуть не в сантиметр шириной. И на расстоянии вытянутого пальца от этой дырки лежала кажется ничем не закрепленная, почти не жеванная временем серебряная монета. Цифирка возле нее отсылала к указателю и сообщала, что меня соблазняет "Тетрадрахма Антиоха IV Епифана. II в. до н. э." Печальный профиль покойного иноземного царя вполне мог напоминать мой собственный.

- Таня, у тебя случайно нет с собой проволочки? - абсолютно несерьезно, хотя и тихо, спросил я.

- Если ты мне потом снова очки скрутишь, то есть, - так же несерьезно ответила она.

- Да нынче, милая, за тетрадрахму сто очков дают.

Житков, время от времени неприлично икая, стал прогуливаться возле дремлющей старушки, загораживая ей возможный обзор. Таня также заслонила меня, вертя в руках разобранные очки. А я быстро присел, сунул в щель медный крючочек и вскоре настоящая, серебряная, тяжеленькая, больше чем двухтысячелетняя монета спряталась в моей потной ладони.

Оправу таниных очков мы восстанавливали на ходу, торопясь покинуть место преступления. Не показывая виду, что ограбили "Эрмитаж", мы получили в гардеробе свою одежду и обсудили где бы чего поесть и выпить. Осененный моим везением Житков предложил чего-нибудь выпить, забравшись на Медного всадника. Милиция не должна была меня заметить.

Неумолимо близился к концу этот день. На горизонте показались легкие тучки, но хорошая погода и не думала прощаться с Питером. Это надо было делать мне. Так уж было предусмотрено где-то там, где определялась моя судьба.

- Я уезжаю, но мы не расстанемся с тобою никогда.

Таня, услышав от меня эту бессмысленную фразу, только молча коснулась губами моих губ, авторов этой бессмыслицы. В течение всей заключительной легкой пьянки вырвавшаяся на свободу тетрадрахма перекочевывала из кармана в карман всех нас троих и вдруг оказалась в моем уже возле метро.

- Тань, ну возьми ты ее себе .

- Нет, Паш, воровская честь не позволяет. Ты ее украл, тебе ее и носить.

У турникетов метро, где так неудобно мешкать, я нащупал в кармане металлический питерский жетончик, дал его Тане, нащупал второй... Эквивалент стоимости проезда серебристой рыбкой юркнул в щель. Аппарат немного подумал и зажег пропускающий сигнал.

- Ребята, - растерянно сказал я уже на эскалаторе и выгреб из карманов всю оставшуюся мелочь, - я кажется вошел в метро за тетрадрахму.

- Твою мать! - радостно удивился Житков.

Все оставались хорошими, довольными друг другом. Никогда я так задорого не катался ни в каком метро. Особенно в страшном питерском, где в этот момент даже горечь разлуки не казалась такой уж горькой.

Кассирша на Московском вокзале неожиданно сказала:

- На сегодня есть одно купейное место в "Красной стреле".

- Правда? А что еще?

- Да конечно же сорок седьмой. Плацкарт. В двадцать тридцать. В Москве будет в четыре пятьдесят. Когда еще закрыто метро и бомжи на вокзале полны отчаяния.

- Черт возьми, как неудобно. Ну давайте на сорок седьмой.

Таня и Андрей, покачиваясь на перроне, как призраки, уплыли в сторону. Никто не мог ничего противопоставить железнодорожным пророкам, которые очень редко ошибаются. Мне оставалось только облизать губы, чтобы запомнить вкус ее поцелуя, который все равно оставался реальным.

В моем плацкартном купе сидела женщина лет тридцати двух и нетерпеливо царапала крашеным ноготком потертый дерматин сиденья.

- Добрый вечер, - кокетливо улыбнулась она. - Меня зовут Маша. Куда едете?

- В Москву, - невежливо ответил я и полез на верхнюю полку.