- Я скажу только о нескольких касаниях, которые в моей внутренней жизни оставили след.

Одно касание было такое. Приходит ко мне Вадим и говорит: " Феликс, надо что-то сделать, чтобы Бахтина перетащить в Москву, и помочь получить квартиру ..." . Мы с ним садимся, начинаем чесать затылки. Во-первых, Бахтин в Саранске и в доме престарелых ... Он не академик, не член-корр. и не доктор наук. Он не член Союза писателей. И не член партии. То есть, практически, никаких оснований, чтобы переместить его из Саранска в Москву у нас нет. Тогда, значит, я говорю: " Вадим, прежде всего, его надо принять в Союз писателей " . Кстати, для этого необходимо было получить от него заявление, что тоже являлось проблемой. Заявление мы все же получили. Далее надо было принять его в СП вне очереди. Отправился я в ЦК ... к А.А.Беляеву. А он мне: " Ты что, с ума сошел, у нас люди годами в очереди стоят ..." . Но мы все-таки " проломили " это дело.

И одно из самых пронзительных воспоминаний - как мы с Вадимом поехали вручать писательский билет Бахтину. Он принял нас, был прекрасный разговор. А потом, когда мы попрощались и вышли, Вадим вспомнил, что забыл о чем-то спросить, и вернулся. Вошел в комнату, а Бахтин сидит и внимательно, и даже как-то немного удивленно рассматривает билет. Видимо, ему этот минимальный знак общественного внимания был все-таки приятен.

Но то, что я через Вадима познакомился с Бахтиным - было в моей жизни событием очень значительным.

Второе касание. ЦДЛ, 1964 г., зима. Мы сидим в кафе, расписанном вы знаете чем, и пьем. Мимо стремительно бежит Вадим: " Феликс, пошли быстрее, сейчас в 8-й комнате будут выступать студенты Литературного института, хорошие ребята " . Мы поднялись наверх. Один, другой ... И вот выходит мальчик в потертом костюмчике, шарфик на шее: " В горнице моей светло ..." . Я слышу мои родные тотемские интонации, наш диалект, не просто вологодский, но сухонский, северный диалект. Подхожу к нему, спрашиваю: " Ты откуда? " - " Из Вологды " - " А точнее? " - " А тебе-то что? Ну, из Тотьмы я " - " Я тоже из тех мест " - " Так ты Кузнецов? " - " Да "... Он знал нашу семью, с моей сестрой они катались на лодке, мой отец был директором Тотемской средней школы. Николай Рубцов учился в лестехникуме ... В общем, Коля пришел на радио, где я работал, и мы дали подборку его стихов. Потом я привел его в " Юность " к Евтуху, который сквозь зубы отобрал 6 стихотворений (самых ранних и менее совершенных " Я весь в мазуте ...", " Загородил мою дорогу ..."... отвергнув " московские " , гораздо более совершенные). Он понял, кто это такой. Одновременно, Вадим издал подборку стихов Николая Рубцова у Димы Старикова в " Октябре " , где и были опубликованы самые значительные его стихи " Я буду скакать ....", " Звезда полей ", " Тихая моя родина ...", " Добрый Филя " и др. Но, надо сказать, здесь решающую роль сыграл Володя Максимов, потому что у Димки в то время еще не хватало сил, чтобы " пробить " это дело. И только Максимов буквально " проломил " подборку сквозь Кочетова ...

Если продолжить этот список, то мы увидим скольких людей он открыл, ввел в русскую литературу, покровительствовал, думал о них - удивительная щедрость души. Щедрость, которая, в какой-то степени, захватывала и нас, грешных. Конечно, с уходом Вадима образовалась брешь очень большой величины ... Не стало его, а дальше ... тишина ...

Станислав Куняев:

- Феликс, а помнишь касание, которое коснулось не только нас, но немножко и всей России - дискуссия " Классика и мы "?

- О, да. Дело было так. Прихожу я по каким-то делам в отдел культуры ЦК к инструктору Гусеву Геннадию Михайловичу, а он меня спрашивает: " Феликс, что там у тебя происходит? Битва русских с кабардинцами ..." - "?" - " Ты что, ничего не знаешь? " - " Ничего не знаю... " - " Так вот: сегодня Московская писательская организация в Большом зале ЦДЛ проводит дискуссию " Классика и мы " - " Какая дискуссия?! " - " Палиевский будет взрывать петарду ... Русские - евреи ..." - " Какие евреи? " - " Ты что, ребенок что ли, не понимаешь, во что это все выльется?.. ".

Возвращаюсь в организацию. И, действительно, в 16.00 на ЦДЛ вывесили объявление, приглашающее всех в 19.00 на дискуссию " Классика и мы " . Первый докладчик - Петр Васильевич Палиевский.

В общем, выясняется, что зав. объединением критиков Е.Сидоров устроил мне такую подлянку - организовал это дело в виде секции и, не сказав ничего мне, вывесил объявление. Мне ничего не оставалось, как закрывать амбразуру собственной грудью, идти, садиться в президиум и брать председательство в собственные руки. Далее пошли настолько блестящие выступления ... Я помню выступления Петра Васильевича, Вадима Кожинова, Станислава Куняева.., выступление Эфроса, который просто визжал ... Стенограмма этой дискуссии до сих пор хранится у меня.

- Но организовал эту дискуссию не Сидоров, а Вадим, который и был мотором всей подготовки к ней ...

- Но и Вадим, и Сидоров от меня это скрыли. Они меня, что называется, поберегли ...

Так что таких касаний было множество ...

Очень тяжело на душе. Утрата велика ...

- Да, он, действительно, прикоснулся к сердцу каждого из нас ... Вот тут речь зашла о нас, о поэтах. Честно говоря, когда в начале 60-х годов у нас сложилось, я бы сказал, дружеское общество, мы даже не подозревали, что Вадим станет великим ученым, систематизатором различных знаний, идеологом, прекрасным литературоведом, открывателем ... Когда он поехал к Бахтину в Саранск, я спросил, зачем он это делает, кто такой Бахтин. Я был абсолютно не в курсе. Вадим же, тогда, в начале 60-х, уже прекрасно знал, для чего он едет ...

Был в нем какой-то, я бы сказал, магнетизм. Недаром Передреев, который был горд чрезвычайно своим призванием, своей статью, своей судьбой и талантом, посвятил Вадиму Кожинову одно из лучших своих стихотворений, которое Вадим потом, до конца своей жизни, вспоминал и постоянно пел " Как эта ночь глуха ..." . Анатолий Передреев, если был бы жив, то обязательно прочитал бы сейчас эти стихи.

Да, в нем был магнетизм - но не критика, не литературоведа, не историка, который оценит всех нас и расставит по полочкам. Это был инстинкт русского человека какой-то особой породы, которую мы чувствовали, словесно даже не объясняя, не понимая в чем дело. Мы все тянулись к нему.

А потом, в середине 70-х, появился Юрий Поликарпович Кузнецов. Вадим тут же как-то немножечко к нам " охладел " . Он пошел дальше ... Поэтическая история России продолжалась. Мы-то ведь, по молодости, думали, что она на нас и закончилась ...

Но Вадим шел дальше, дальше и дальше - нашел Кузнецова, нашел Лапшина, нашел поэтов из провинции - Сиротина Бориса ... Правда, Тряпкин был постарше нас и поэтому в нашу кампанию ему было трудно входить ...

- Я думаю, что именно со знакомства с Вадимом начался мой путь возвращения в Россию, к русской, патриотической идее. До этого я был, так сказать, более либералом ...

Станислав Куняев:

- Да все мы были либералы. Но Вадим в себе этот либерализм изживал и одновременно с этим изгонял его и из нас, потихоньку, не специально - как-то все получалось само собой. Развитие его жизни, было и развитием нашей жизни - вот в чем тут дело ...

Скоро, 11 февраля, исполнится 60 лет присутствующему здесь Юрию Кузнецову. И только один человек имел полное право вести этот юбилейный вечер - Вадим Валерианович Кожинов.

Не знаю как литературоведы, как историки, как музейные работники, как политики, но мы, поэты - клянемся ему всей душой, статью, сердцем, потому что он был тем организмом, без которого мы просто не смогли бы прожить свою жизнь. Вечная память ему за это, вечная слава и вечная любовь русской поэзии!

Публикацию подготовил

Почти четверть века Вадим Валерианович Кожинов отдавал большэю часть своей души одному из старейших в Москве литературных объединений (год рождения - 1923) - при прославленной " Трехгорной мануфактуре " , что на Пресне.

За эти годы около 20 " кожиновцев " стали членами Союза писателей. Поэтам этого " лито " В.Кожинов посвятил третье издание своей знаменитой книги " Как пишутся стихи ".

Мы предлагаем вниманию читателей подборку стихотворений поэтов " трехгорки " , посвященных своему учителю, его памяти или просто отмеченных великим критиком при жизни.

По просьбе редакции " Российского писателя " эту эксклюзивную подборку составил новый руководитель литературной студии поэт М. Грозовский.

Память моя, память:

За грудк ú - живое!

Как в метельной драме -

Белый ветер воет,

Воет, завывает:

- Мило, аль не мило?

Или не бывает

Все, что с нами было?

Было - да не сплыло ,

Вдрызг столкнулось лбами, -

И слезой омылась

Память моя, память.

И тоску из воска,

Пахнущего шипром,

На мирских подмостках

Свежим ветром сшибло.

Как по снежной замети

Черной укоризны

Прикасаюсь к памяти -

Прикасаюсь к жизни.

...Шли долго с кладбища,

Молчали.

Казалось, горя не избыть.

Что делать?
Делать что - в печали?

- Жить, - птичка свистнула,

Жить! Жить!

Мне страшно оттого, что я тебя люблю

И нету сил уйти и мочи нет остаться,

Притронуся к тебе - и губы опалю,

Отпряну от тебя - они испепелятся.

Мне страшно оттого, что жизнь и ты - одно,

Что я, сгорев дотла, из пепла не воскресну .

В сияющую ночь распахнуто окно.

Распахнута душа в сияющую бездну.

* * *

То ли злоба меня одолела,

То ли сжала крутая тоска,

Только яростно и оголтело

Кровь ударила в жилы виска,

Так забила, что небо качнулось,

Так ударила, разум дробя,

Что когда, наконец, я очнулась,

Уже не было в мире тебя.

Стою на мостике знакомом.

Гляжу в глаза студеных вод

и вижу небо - тот же омут

лишь глубиной наоборот.

Прощай мечта, зверек воздушный!

Теперь никто не даст ответ

на чем сосредоточить душу

в расплывчатой свободе лет.

Чт ó правда? Вглядываюсь - вижу:

чем ближе к правде, тем грустней.

Придет грядущее, залижет

кровоподтеки наших дней,

и явятся другие будни,

и новая мне будет роль,

и грянет час, и страшно будет.

Но это уж другая боль...

Пускай мне будет неясна

печаль твоей души,

и отчего моя грустна

ты не поймешь в тиши.

Жизнь, растворенная в судьбе,

не полностью своя.

Мы не узнаем о себе

всего: ни ты, ни я.

Но между нами диалог,

хотя мы и молчим.

И в том усматривает Бог

грядущего зачин.

За усадьбой в вихре пыльном

Листья бешено неслись,

И сливались воедино

Быль и небыль, даль и близь.

Падал гром с надмирной кручи,

Неземной змеился свет...

Мрачно в кресле думал Тютчев:

Гром гремит, а ливня нет.

Мнилось Тютчеву, казалось,

Будто сам он лист сухой;

Долго Муза не касалась

Струн души его глухой.

Любый Фету, любый Фебу

Чинный барин и пророк,

Он мечтал промчать по небу

На Пегасе... и не мог.

И лишь ночью, когда тучи

Бурным хлынули дождем,

Со слезами молвил Тютчев:

" Все во мне и я во всем ".

* * *

Хорошо, что не все продается,

И с тобою, земная мечта,

Есть привольное небо и солнце,

И свободная в реках вода.

Не беда, что я снегом завьюжен,

Что в карманах лишь ветер поет.

Не беда, что на улице стужа,

И никто меня в гости не ждет.

Хорошо, что над близкими - крыши,

Что далеким уютно сейчас.

Хорошо, что есть кто-то превыше,

И мудрей, и бессмертнее нас.

Снега земли дождем размыты,

И ветер все, что гнется, гнет.

Сопротивление гранита

Ему разгула не дает.

Еще ворота не закрыли,

И сторож вороном глядит

Туда, где между плит могильных

Народ до вечера стоит.

Живые розы замерзают,

Вихрится лент упругий шелк.

Душа над кладбищем летает

И видит всех, кто к ней пришел.

Все сорок дней пред вечным сроком

Душа, как бесконечный крест,

В себе соединяет роком

И боль земли, и даль небес.

Печального всплывет немало

При покаянии души -

Что нажила, что настрадала,

Что не успела завершить...

И за полет в начале века,

За искренний ее ответ

На глянце мартовского снега

Оставит роспись дальний свет.

* * *

Ветра нет, а листва оживилась.

Прояснилась небесная связь.

Оживленной листвой повторилась

Ваших слов непонятная вязь.

" Я спокоен за Вас ", - эту фразу

Четырех незатейливых слов

Я пойму, но доходит не сразу

Перелетное эхо веков.

Для поэта покой - бесконечность.

Напрягаются мыслей гужи -

Может, эти четыре словечка

Мне даны для спасенья души.

" Я спокоен за Вас... Я спокоен... "

Что таит многосмысленность слов?

И кружатся сомнения роем

У моих рыжеватых висков...

Мужики, как мухи мрут.

Почему? Прошу, ответьте!

Жить кому-то не дают?

Или хочется им смерти?

Лучший цвет уходит в ночь,

Не успев пожить как надо.

Может быть, уводит прочь

Их Господь как бы в награду?

Нет и нет! Они полны

Жаждой жизни, видит Боже.

Но часы их сочтены,

И никто им не поможет...

А потом сквозь толщи лет

Льется звезд далеких свет...

А я, неверующий в Бога,

Увидел ангела в окне.

Смотрел печально он и строго,

И сразу страшно стало мне.

Да. Я виновен в этом мире.

Не проповедовал добро,

А молча жил в своей квартире

И о бумагу рвал перо.

Так ничего и не посеяв,

Я жил на свете много дней.

Как искупить перед Россией

Хотя бы часть вины моей?

Его дыхание земное.

Но с приближенностью к Т о м у,

К т о жизнь вдохнул во все живое,

Дал чувство чувству, ум уму.

И роковым страстям знакома,

В чужбине жизнь его влеклась, -

Чтоб русский был в России дома,

Нужны величие и власть:

Высокомыслящая Лира .

Он верил Родине одной -

Спасению святого мира

Для благодати мировой.

Отошел муж, блаженный Вадим.

Вся Россия как Божие око

Издалека глядела.

Над ним

Ангел крылья раскинул широко

И смотрел на него с высоты

Долго-долго у гроба земного.

Как его изменились черты,

Словно тут положили другого!

Но узнала я лоб и виски,

И прическа была мне знакома.

Говорят, он просил принести

В этот вечер расческу из дома.

На себя быть похожим хотел,

До прощания - viver е m е mento*

И ушел.

И заплакал, запел

Дом последнего интеллигента.

---------------------------------------

* vivere memento - помни о жизни (лат.)

На поэтессе - клифт с иголочки -

Мол, поглазейте, как пою!

Талантливо хоронят, сволочи,

Больную родину мою!

И дактилями, и пеонами,

И укороченной строкой -

Вразнос - товарными вагонами,

Распивочно - за упокой!

Они предложат строчек тонны вам,

Покажут пот, распишут зуд...

А за окном Рубцов с Платоновым

Асфальт

лопатами

скребут.

Хотел ты сжечь меня - и воскресил.

Да, я молчал три года обреченно,

Да, ты суров... Но сколько дал мне сил,

Чтоб вновь забилось сердце окрыленно.

Пускай и непомерно был ты строг,

Я верности обидой не нарушу:

Меня ты к свету вывел, точно Бог,

Испепелив, живой оставил душу.

Благодарю за праведность твою.

Как хорошо, что, потеряв дорогу,

У пропасти неверья на краю

Вернуться можно к отчему порогу!

Увы, уходят старики,

Как будто улетают птицы,

И в день прощанья и тоски

Мне тяжко старшим становиться.

Мне тяжко в путанице дней

Поступок, мнение и слово

Сверять не с мудростью другого,

А только с совестью своей

И жить, чтоб честью не упасть,

Укрыть всех близких от невзгоды...

Какая горькая свобода,

Какая тягостная власть!

Звонит Альберт: " Ты слышишь, Дим!

Ты слышишь, Дим! Ушел Вадим... "

И голос сел.

И замолчал. И я не смел

Прервать молчанье. Но из тьмы

Как будто - стон: " А как же мы? "

Да полно, вот уж много лет,

Глянь, тот - профессор, тот - поэт,

Награды есть и книги есть,

Своих учеников не счесть.

И все же будто бы из тьмы:

" А как же мы, а как же мы... "

Чтобы выжить в тоске без наличия воли,

Надо спрятать лицо в занавески окна,

И, прижавшись к стеклу, остудить эти боли,

Искаженность и черствость постигшего сна.

Можно бить и кричать, заходиться слезою,

Можно финиши рвать на последнем ноже,

Лишь... нельзя из стекла вырывать полосою,

Что раскрыло глаза и замерзло ... уже!

Ямщик ленивый и наивный,

Пропахший ветром и слезой,

Храни свой лик, как погреб винный

Хранит соблазн потехи злой.

Ты весь - бадья дорожной жажды,

Ты - кнутовища бранный лет.

Пусть рот, разинутый однажды,

Душе сомкнуться не дает!

Отчего эти очи померкли?

Оттого, что февраль на дворе

Отпевает в Конюшенной церкви,

А хоронит в Синичьей горе.

Гроб морозный, рогожей укрытый.

Не заплакать, не спеть, не вздохнуть.

Проводи меня, дядька Никита,

В мой последний отмеченный путь.

Собираются тучи над лесом,

Воет ветер, пугает коней.

Вот опять разыгралися бесы

И хохочут над смертью моей.

Поднимаются ночи завесы

И качают мою колыбель,

И протяжною русскою песней

Над равниною плачет метель.

Вот мы опять с тобой осиротели

и коротаем сумерки вдвоем...

Еще веселых песен не допели,

уже опять печальные поем.

Ты посмотри, как время отлетает

и пропадает дивная краса...

Татьянин день в морозной дымке тает.

Татьянин день уходит в небеса.

И облака над церковью старинной,

как череда неумолимых дней...

Издалека придут сороковины

и проплывут над Родиной моей.

Чуть слышно, где-то, музыка играет.

И ветерок приносит голоса...

В Татьянин день никто не умирает -

в Татьянин день уходят в небеса.

В потемках жизни торопливой

Нас вел духовный поводырь

И вещим словом терпеливо

К высотам духа приводил.

Походкой разною мы шли,

Порой сбиваясь на ухабах,

Но искры истин души жгли.

Ни " левых " не было, ни " правых ".

Искали мы, забыв тщету,

Согреты светочем безгрешным,

Искусства тайную мечту -

Себя в неведенье кромешном.

Но день настал, и стало ясно

Насколько сделались бедней.

Духовная свеча угасла,

Но сотня тоненьких огней

Скорбит и молится о ней.

Все тяжелей, мрачнее тучи

Студеней воды в берегах.

И взгляды осени колючи,

И дали в будущих снегах.

Я различаю их упрямо

В сырой покорности земли;

Иду налево иль направо -

Дороги сходятся мои

В глухую пору листопада,

В насквозь изжитую траву...

Но и у края верить надо:

Переживу. Переживу...

Смятенно струны рокотали

Под быстрой трепетной рукой.

Слетались вечные печали

На ропот их, на голос твой.

Сходились призрачные тени

Друзей, познавших мир иной.

Витал мятежный, скорбный гений

Над головой твоей седой.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

308140  2013-09-10 01:37:17 Лариса Звонарева Не знаю, что это такое. - Просто не могу промолчать. Я уже более 20-ти лет живу в США, действительно на Свободе. Сравниваю: В СССР национальность человека устанавливалась не по стране рождения (как это и есть во всем мире), а по каким-то религиозным признакам прародителей веками назад. И хотя советские евреи в подавляющем большинстве не имели никакого представления, какую разницу между ними и людьми других советских национальностей им вменяют, записывая их далекое религиозное происхождение в их паспорта называя это их "национальностью" - родиться в России евреем являлось настоящим врожденным дефектом. Объективно: вот у Вадима Кожинова был действительно довольно распространенный врожденный дефект: ПАРАНОИДАЛЬНЫЙ АНТИСЕМИТИЗМ. И только такие же абсолютно необразованные люди, каким являлся он сам, могут принимать его антисемистскую блевотину всерьез. Ну что ж, те, кого эта мразь вдохновляет - глотайте. Так вам и надо. Но не называйте себя русским народом - вы к русскому народу не имеете никакого отношения. Такого дерьма, как вы, во всем мире хватает. Но тот факт, что количество всего лишь 12-ти миллионов существующих евреев во всем мире играет такую огромную роль в вашей истории какую вы им отводите - так грош цена вам вместе с вашей перековерканной историей. С полным презрением к восхваляющим Кожинова и аналогичных убогих писак - Лариса Звонарева. Национальность: американка. Происхождение: советская. Нет, ни по каким параметрам не еврейка, даже по вашим.

308146  2013-09-10 13:38:31 ВМ /avtori/lipunov.html - Уважаемая Лариса! Бывал в доме Кожиновых - антисемитизма не заметил. Супруга его, как вы выражаетесь, была советская вполне. А вот как удалось в 21 веке не знать, что такое URL? Америка-с.