Земля моя овечья

***

Оградка белая, водица голубая... За что ты, Родина, любила раздолбая и на руки горячие брала? А руки пахли мёдом и навозом, сухим помётом, утром нетверёзым, объедками с господского стола. Скакал трамвайчик-стёклышко-цветное, и не кончалось детство заводное, размазанное маслом по стране. Там Кандалакша, дедушкино "Вильно", там три могилы во степи ковыльной, одна - стальная - на балтийском дне. Оградка - сломана, водичка - гниловата. Всё та же Родина - любима и поддата от речки Вологды до речки Колымы. Мы тут живём, и в волчью жизнь играем, и хлеб жуём, и молча умираем, и лёгким словом остаёмся мы.

 

Памяти Жигулина

 

О всех живущих на Земле,
О тех, кто выше,
Кто потонул на корабле,
Кто в дамки вышел,
Кто ни прощенья не просил,
Ни ждал Спасенья,
Кто был отправлен на распыл,
На дым осенний -

О тех молясь, о тех молясь,
И помня ночью,
Порвать не в силах эту связь,
Что жжёт воочью
И возвращает к берегам
В январской стыни,
Где чтут марголин и наган
Как две святыни.
 
Тут нет на совести коры,
На сердце маски,
Я Русь Небесную раскрыл,
Как лик под краской,
И всех поющих на Земле,
И вверх ушедших,
И на кайле, да на пиле
Конец нашедших.

И тем, кто пеплом возлетел,
И тем, кто выжил -
Мы им должны - и тем и тем -
Кто тут и выше.
Затем, что храмы - на крови
От слёз промокли.
И тем, кто нас благословил,
И тем, кто проклял...

 

***

 

Свет на город снизошедший, подсветивший облака,
Нежен к навсегда ушедшим и к оставшимся пока.
Той идущему дорогой груз земной не по плечу.
На углу за синагогой даже выпить не хочу.
Якиманка, Якиманка, не сберёгшая ребят,
Что-то жизнь моя - жестянка - зацепилась за тебя,
За Солянку-Маросейку, за Колпачный и Донской,
За Абрашку, Федьку, Сеньку под дубовою доской,
За живых и отошедших снежных прежних голубей.
Свет на город снизошедший нежен к памяти моей.
И уходит и уходит за Кремлёвские холмы
На Коломну пароходик, на котором плыли мы,
А в Коломне, а в Коломне тётимашино жильё,
Я не помню, я не помню, как фамилие её.
Что-то пили, что-то ели, что-то врали кораблю,
Чашки били, песни пели, "цигель-цигель, ай-лю-лю",
И растаяли, как белый пар над речкою Москвой,
Шевелюрой поределой на подушке перьевой...

 

***

Нищих духом не любят,
Когда всё раздадут.
Так на родине влупят -
Что на снег упадут.
Любят духом богатых,
Осторожных, скупых,
Трезвых даже поддатых,
Ни раза ни святых.

Потому что мирское...
И не нам выбирать.
Наше дело людское -
Брать, бодяжить и жрать,
Биться с Гогом, Магогом,
Не беречь живота,
И светлеть понемногу
Ближе где-нибудь к ста.
 
Но стоят караулом
На пространствах пустых
За Опочкой и Тулой
Души нищих святых
Над блажной круговертью
Не больших барышей,
Охраняя от смерти
Нас меньших, малышей...

 

***

В отлив обнажаются пушки на дне -
Ракушки на порванной взрывом броне,
Принявшей бессмысленный бой.
И, чем это вместе теперь увязать:
И песню, и горькое право сказать -
На "ты" со страной и судьбой?
Поэты надрыва уходят в отрыв,
Как крейсер "Варяг" в Ляодунский залив,
И дымом встают над водой.

 

***

Колючих трав нетоптаное войско
Топорщит пики, дышит тяжело.
Таращь, художник, необманный свой-ка
Стеклянный глаз, калёное стекло.
Прищур хранимый век неизъяснимых,
Всегда ты мимо медного гроша,
Огнём сухим земля твоя палима,
Огнём другим обуглена душа.
Но как всегда на старом пепелище
Сладки малины буйные кусты -
Железным духом праведный и нищий
Зрачком и ухом остаёшься ты.
И грозно травы песню запевают,
Мол, все уйдут, а мы навеки тут
В земле сухой, круглее не бывает,
Где мхи растут и ромулы цветут.
За рубежами сквериков и комнат
Не куцый мир людей, а их страна.
Они стоят над мёртвыми и помнят
Полёт планет, созвездий имена.

 

***

Снегом, как милостью барской ночью засыплет Москву, выгляну в скверик январский - рядом с дубравой живу. Год обсуждают крестьяне в креме от Ива Роше, бродим  в сверкающей яви, что ещё надо душе? Вышла  Москва на бульвары ночью от снега хмельна, грустны её тары-бары, сладки её имена, по Спиридоновке узкой, вдоль по хмельной Поварской утром пойду за закуской я в толчее городской, чтоб, как вмороженный в море Карское Глеб Бугаёв выплеснуть пьяное горе в эпос холодных краёв. Горечь горелого хлеба знобкая в наших краях, но отражается небо в топких сквозных полыньях, где на Тамани-Тамани и за истошной Москвой - сизая ночь над домами, снег над моей головой.

 

***

Поле с белыми маками за глухими оврагами,
где окопы запаханы, а пехота оплакана,
где под талой водицею, под землицей дубелою,
под полёгшей пшеницею с костью чёрной да белою,
по январскому холоду, по удушью по летнему
эти буйные головы никогда не последние...
И стоят не колышутся дерева по-над пашнями,
пенье тихое слышится над живыми и павшими,
над дорогой идущими, над с дороги сошедшими,
над в далёко зовущими, над до срока ушедшими...
Но под сладкой рябиною, под калиной  горчащею
ты лежишь непалимая, светом горним горящая,
В свет небесный зовущая, хоть сама не нашедшая, 
Но куда-то ведущая как судьба сумасшедшая.

 

***

Он летом родился, и ночью стада пасли пастухи, и сияла Звезда
Над кровлями рано уснувших домов, и блеянье слышал Бейт-Лехем с холмов.

Бейт-Лехем, Байт-Лахм, ночной Вифлеем, дом хлеба и мяса, кров этим и тем
Белел, полунощные веки смежа, и в яслях Младенец рождённый лежал.

И с балки свисавший овечий творог и посох пастуший, стучавший в порог,
Язык арамейский и сладкий иврит: доныне об этом тут всё говорит.

Ну, летом, так летом, а мы согрешим, как скиф Дионисий когда-то решил -
Отметим зимою под скифский снежок, пока бережённую Бог бережёт.

 

***

Семь лет служивший за Рахиль
Глотнул чихирь и вышел
В ночь из шатра. Не спал ковыль,
И был ручей чуть слышен.
Я шёл по благостным камням,
Вдыхая дух овечий,
И тень ложилась на меня
Скитаний человечьих.

И стоя под горой Мирон,
Я замирал и слушал,
И в уши с четырёх сторон
Втекал напев пастуший,
И ощущавший эту связь
Заправским из явлений,
Читать пытался злую вязь
Арабских поселений.

Семь лет служивший за Рахиль,
Семь лет стада пасущий
Я не умел писать стихи,
Но  хлеб имел насущный.
Семь лет служивший и ещё
Семь лет в царях овечьих,
Пастуший посох на плечо
Я положил навечно.

И в серокаменной Москве,
Где до зари поётся,
Игаль на бритой голове
Мне скрыть не удаётся,
И дремлют люди и скоты
Весь путь пастушьей речи,
И будь благословенна ты,
Земля моя овечья.

***

Библейский профиль дремлющего овна и нежность рук, пропахших молоком... Мой берег крут, судьба моя утробна, и гул стоит за русским языком. Как на виниле гнутом "Рио-Рита" - густой фокстрот танцующий в костях, кривые буквы древнего иврита передо мною улицу мостят. Скажи "кебша",* и отзовётся мукой, скажи "хамор",** и заболят виски, Земли душа настояна на звуках, как на крови еврейские пески.

* ягнёнок
** осёл