Как гул земной - весной березник на прирубежной стороне.
О чём, мятежный сотрапезник, поёшь костром ночлежным мне?
Воды холодной было б выпить, по-волчьи хмуро помолчать,
Да выпи топкую обитель сиротской песней постращать.
О, дар великий и прекрасный для полудиких прихожан!
Родная речь, мой месяц ясный - сиречь - вожжа и госпожа!
В местах умело прорежённых среди ракит и волокит
Народец крепко стережённый речь сбережённую хранит.
В стране былинной и рябинной, и не руинной ни хрена -
Вполне - виновный и безвинный беды напились допьяна.
Когда порой предсенокосной шмели бесчинствуют в логу,
Как сладок хор многоголосный на медоносном берегу!
Где все давно переженились, чтоб - не казанской сиротой!
Да пополам переломились, а всё казнились нищетой,
Где затопил сеноугодья, луга медовые навек -
Ведь не бесовское отродье, а свой ростовский человек!
Но живы-живы худо-бедно и от крестьянского труда.
Хоть за деревней заповедной свинцово-медная вода.
И, как пьяным-пьяно на пасху, как на душе черным-черно,
Полным-полно уже закваски известной, ох, давным-давно.
Я в гости - по херу холера, наверно, выберусь постом,
Да на погосте баба Вера под скверно крашеным крестом.
Какая быль, какая проза! О бесзасовный скромный край,
Где по морозу под берёзу детей ты вывела: стреляй!
В деревне тихой приболотной, прифронтовой качнулся мир,
Очнулся потный полк пехотный и грозный ротный командир.
Всё в воровстве теперь трескучем, трень-брень, и грубы словеса,
И Альфабанк купил до кучи под пень сведённые леса.
***
Как поднимается кочевье гусей полярных на крыло -
Вдруг открывается значенье всего, что тут произошло.
И тот усатый дум властитель, чей китель на ЗИЛка стекле,
Раз сужен был такой Учитель - был, значит, нужен на Земле.
О, сколь бледна заря над елью, где школяры не вне игры!
О том, как сердцу под шинелью, молчат расстрельные боры.
И эта детская пехота - несыто кормленая рать,
И волк бумагооборота её пославший умирать,
И говор северный портовый - словес ледовый хлебосол!
И тот далёкий лес скворцовый, и в трёхдюймовом сале ствол!
Во весь невзрачный быт барачный (день не в ладах с зимой во льдах)
Всё снился мне посёлок дачный, сирень в казачьих городах.
И на бумаге папиросной на берегу пустой реки
Под вой густой машин трёхосных я на бегу писал стихи.
Не утра нового запальщик, а сам светящийся едва -
Там просто был зелёный мальчик, с Землёй не помнящий родства
***
Какою палехской погодкой, каким фрондёрством записным
Весны моей качало лодку меж миром горним и земным!
На берегах костры палили, смолили днища и борта,
Смеялись вдруг и слёзы лили, и жили, жили вполсыта.
Держав подержанных литавры, как сторожа над головой -
От нашей лжи, от нашей правды лежит тут дым пороховой.
Не мой ли возраст судьболомный - то трын-трава, то чёрта с два -
Тягучий гул аэродромный сложил в певучие слова?
Пока катилась торба с горба, среди задир играл клавир
В краю, где каждый держиморда слегка читал <Войну и мир>.
Так живописец воскрылённый, средь неживых - один живой -
Уходит в мир перебелённый по осенённой мостовой
Над горем красок побежалых, да елей тусклой стороны,
Шинелек куцых обветшалых и отощалых вороных -
От звука горнего хмельненек - не лицедей, а чудодей,
Но из-за денег, из-за денег писавший местных упырей.
- О, беломорский сладкопевец! Ну, кто сказал, что дело швах?
- Пропащих душ краснодеревец, лежащий в белых деревах,
Когда созреет куманика - попомни, милый человек,
Ещё поди-ка хватишь лиха, а на чужой не зарься век.
- Судьба-царевна мастерица, на виражи, что не по лжи,
В деревне словно фельдшерица - сошьёт неровно, да на жизнь.
- Над стороною избяною к утру и встретишь молодцом
Сестру - с ногою костяною, подругу - с ласковым лицом.
Пока икает оболочка, вскричит петух, и волен дух!
Как и трещала белобочка, когда закат в заливе тух*.
·
Именно в этом смысле.
***
Не пора ль пережитое-нажитое разобрать?
Выйти во поле чистое, посбирать лихую рать?
Пусть набьёт чересседельник толстый мельник барахлом,
Ты, брательник, рак-отшельник, восшевеливай крылом!
Что скопил словес в кубышке - все потрачу однова.
Молод был - писал я книжки, а теперь пою слова.
Не бывать озолочённым, не ходить бузить во власть,
Только словом приручённым всё бы баловаться всласть.
Как у тела - горловина, у грузина - да винцо -
Речи русской сердцевина - это певчее словцо.
Как точильщик, как лудильщик, как мостильщик мостовой,
Я за труд свой - слов удильщик - поручаюсь головой.
Не невежа, чтоб понеже, а два добрых молодца
Понесли по первоснежью да с дубового крыльца.
Но судьба не белошвейка, шьёт и порет не оттуль.
Уплыла моя ладейка; а поди - укарауль
***
Сергею Гречишкину
Певец лесной - пернатый регент - воспой-воспой весной со мной!
Ты душелов ночной и егерь, халиф чудной, мотив грудной.
Когда скрипит над тиходолом по снегу утром кошева,
Холодным лечится рассолом пусть не душа, хоть голова.
Покуда город всполошённый в набат трамвайный бьет и бьет -
В душе глухой, в глуши районной покой вскормлённый настаёт.
Тут из-за денег, из-за фенек всегда устроят шу-шу-шу.
Но как зимой холодный лемминг, я чуть дышу, я не спешу.
Певец лесной, тебя я слышал, подпел - еврей и русофил -
Я тут бродил, да весь я вышел среди ловчил, среди мочил.
Звучок органный, богоданный со мною дома и в бегах
В судьбе нежданной, балаганной на голоштанных берегах.
Моя царица, огневица, огонь сумевшая возжечь -
Тебя наречь - о, чаровница, жар-птица - северная речь!
Когда хмельной и хитроватый и простоватый и блажной
Поёт вокзальный бомж хрипатый - со мной чумной язык родной.
И ты, певец, пернатый странник, соратник вольный и собрат.
Я ратник твой, я твой посланник, я войска певчего солдат.
***
Голубой снежок февральский колкий-мелкий-приуральский -
Значит скоро март.
Март с ума сведёт капелью, не застеленной постелью,
Мешаниной карт.
Возлетит душа синичкой над районною больничкой -
Вот и всё, дружок.
Зря я мыкался на свете, и присыплет беды эти
Голубой снежок.
Был я крысой кормовою, жил я пайкой дармовою,
Не отдал должок.
Всё бродил по ойкумене да пускал себе по вене
голубой снежок.
Речи русской лёд да перец грыз - вайшнав и староверец -
От Печоры до
Лесопилки у Дудинки, где в груди слепились льдинки;
Разорил гнездо.
Так не надо жить поэту! - по Неверному Завету -
Не ладком-домком,
Зря бродить по белу свету, плыть дымком на землю эту,
Голубым снежком
Голубой снежок февральский колкий-мелкий-приуральский
Голубой снежок.
Ты пряди себе кудельку, сбереги мою шинельку;
Будь с тобою Бог.
***
Позатыканы паклею щели, сквознячок обдувает висок.
И торчит, как музейная челюсть, обгорелый еловый лесок.
Боже правый! Я в барских обносках! В порыжевшей пыли Reinmetal.
И на травле настоянный воздух - как напиток завода <Кристалл>.
Островок просвещенной Европы восредине немирных пенат
Унесли свои жирные жопы обитатели лирных палат.
Но чудесного призвука ропот и тягучий пчелиный покой -
Это местного призрака шёпот с желатинною дряблой щекой
Оседлаем Зарю и Гвидона и до Дона поскачем в поля.
От графина всего самогона - мы с разгона дадим круголя.
Как приелась души онемелость, участь вдовья и жизнь недолга,
Сухорёбрых борзых озверелость и кроплёные кровью снега!
Спотыкается конь сивобрюхий - волчья сыть за двенадцать косых.
У знакомой по школе старухи заночуем, зайдя на квасы.
Как же кстати дубовы полати! Размазня, у печи хлопотня.
Песня русская - милая мати! Укачает сегодня меня
***
Две сестры
Заснежённой Волгой ночью долгой на конях кормлёных - за Волго.
Бор белёный, да мороз ядреный, в заметённом доме - никого.
Две старухи не нальют сивухи: <на-ка пей, да слухай, книгочей:
Нету злее девки-вековухи, заварухи русской горячей>.
На погосте, где пройду едва ли, жмётся с краю гол-народ-честной;
Их землёю с горкой закидали - поправлять-то некому весной:
Поворота нету на Болото, по весне - уж только на коне -
Разнесла лужковская охота все лежнёвки в топкой стороне
Бор белёный, да мороз ядреный, в заметённом доме - никого.
Заснежённой Волгой ночью долгой на конях кормлёных - за Волго
***
Александру Воловику
Бывает, из давки трамвайной весной покиваешь в окно -
А встреч не бывает случайных - меня научил так Вано -
Но встретишь глаза и не знаешь, что делать, и думы вразлад.
В такую Рязань улетаешь, что где уж вернуться назад.
О пристук трамвайного лета! О призвук трамвайной зимы!
На приступ привык - без билета, и жить до получки - взаймы.
Ведь мы неразрывно с народом, умишко растя чередом,
Не слишком кормясь огородом, живём инженерным трудом.
Не веря в нечайные встречи, и в речи случайность - едва -
Под вечер в гудках издалече ловлю дорогие слова!
Когда погребут снегопады мой кров и запасы грибов,
Туда побреду до упада с опасною верой в любовь -
Где лето с губами родными, и в дыме тонули боры -
Там были и мы молодыми - адепты жестокой Игры!
Но зрелость отринула позу, и жизнь обернули всерьез -
Московского холод наркоза и проза трамвайных колёс.
А волосы ветер на плечи бросает, что в поле хлеба
Какие нежданные встречи ещё затевает Судьба?
***
Позабытый вальсок выдувает оркестр духовой.
Как же странно бывает порой повстречаться с тобой,
Я под звон колокольный в Престольной плыву наяву
Через город прикольный в Сокольники, где и живу.
Позабытый вальсок вспоминает военный оркестр,
Офицерский висок, да солдатский берёзовый крест,
А к тому ж и от луж воздымается пар и от пар,
Тары-бары, и кружатся пары, и кружится парк...
***
Памяти Макса Кюсса
В довоенной рогожке чудной петербургской зимою
Звук солдатской гармошки губной и Маньчжурские сопки.
Если что и случилось, а что-то случилось со мною,
За мотивчик, счастливчик, тебе эти деньги в коробке.
То Амурские волны, то Тихий лиман, то чакона.
Отрешённый маэстро, расстрелянный немцами в гетто,
(Избежавший для смерти ареста - в чём плюсы для Кюсса
Бытовому уму не понять, изучая газету,
В полом теле вагона, в начищенном теле тромбона
Этой жизни качели отыграны форте и престо.
Отрешённый маэстро на брата, занявшего место,
Слепо смотрит с небес, опьянённый последней виною -
Суетою больной тромбониста ночного оркестра
В довоенной рогожке чудной петербургской зимою.
***
Вспомнишь ли меня ты по осенней поре,
Там, где не глясcе - плиссе-гофре во дворе,
Да голубятня голубая,
И с новым бантиком Любаня?
Вспомнишь ли меня ты на Ижевском пруду
В час, как в Катманду я на посадку иду,
Там, где деревья вырубают,
И ходит с таксиком Любаня?
Вспомнишь ли меня за пеленой ледяной,
Злясь, или пленясь уже иной новизной,
Где со среды закрыта баня,
И водит хахаля Любаня?
Вспомнишь ли меня, где оружейный завод,
Вроде нет невзгод, ан всё за годом прочь год,
И с кузовами за грибами
Шастает с дочкою Любаня?
Вспомнишь ли меня ты в маете городской,
Я ведь за рекой и непонятно какой!
Где эта добрая бабаня -
Просто при палочке Любаня?
Вспоминай меня, не то - немедля умру!
Для чего меня ты упустила из рук -
За Ижевский пруд, не догорев в октябре?
где-то было тут плиссе-гофре во дворе
***
Странноприимный печорский домок с лета закрыт на замок.
Умер шутник, никому не должник - старый лесник-отставник.
То-то так чайка кричала странно, поди, по весне!
Надо б, гляди, для начала, спеть на его стороне.
Светлой душе нет опаски в Кижах небесных парить,
Гнутые в небо салазки, беглые лыжи вострить.
Ночью беззвездной и звездной, трезвой и навеселе!
Странноприимец небесный плотничком был на Земле.
То-то к нему зачастили наши, сваток, старики.
Тайный мосток намостили - все в ремесле - мастаки.
Странноприимного дома хвойным дверям исполать!
Скоро и мне без шелома в эти хоромы ступать.
***
Это ли ты - за прибрежным туманом,
Там где мосты под Великим Иваном
В дымке видны свысока?
Голос ли твой, соколиный ли клёкот
С серой водой принесла издалёка
С тихой заимки река?
Это ли ты, или ангел, быть может,
Возле черты, где былое итожат,
Дум не храня ни о ком?
Твой ли мотив, это дудка твоя ли
Через пролив, где задумчивый ялик
Полон чужим говорком?
Долго ли жить с постоянной оглядкой,
Там где лежит путь на пьянку да блядку,
Там где звонит монастырь?
Водят ловцы под уздцы нас по кругу,
И, как птенцы, всё мы ищем подругу,
Ан, да готовы кресты.
***
Гусиное Болото
Осыпает лиственница хвою, древеса рванулись в небеса.
Оклеймённый древнею тамгою - над тайгою слышу голоса.
От того ль, что времечко к отлёту, что и лес - тоскует о крыле -
На краю Гусиного Болота о далёкой думаю земле.
Вечное подруги покрывало зимушка там выткала бело
Ты ль меня на небе вспоминала? От того ли на сердце тепло?
***
Снегуркины цветы
Что же зажурилась,
ты сестричка -
ну порвал я старую гармонь -
Заломило зубы
от водички -
захотел раздуть в душе огонь.
Все грехи припомнишь и огрехи -
сколько можно младшему пенять? -
Научились люди-человеки
и мехи в гармошках починять.
Я такой холодный
понедельник
не припомню что-то в сентябре. <
Журавельник скошенный
да вейник
поутру белы не по поре.
Не в охотку
пить сегодня водку
темью ранней
около Волго;
На зазимье ясная погодка
над борами
детства моего.
Сладок дым от хвойного опада,
да белы снегуркины цветы*.
Ничего
от Бога мне не надо -
лишь бы только не серчала ты.
* Очень редкое явление, во всяком случае, в наших местах. На свежем - ещё совершенно чёрном льду, по осенней поре, когда уже холодно, но снега ещё нет - ночью вырастают огромные (до 15 см) в диаметре объёмные снежинки - подобные лилиям или лотосам, но более сложные и красивые. Те, что я видел - продержались сутки. В наших местах с ними связано много дивных сказок.
***
Там где бесславно полёг василёк, складные слушал стихи я -
Молча садится зуёк на буёк - житель надводной стихии.
Ветер невесел чудесил в полях, ждали парома подводы,
Милая-милая сердцу земля в серыя канула воды.
Ни лошадей не видать ни людей - мудрый народец - вразбродец.
Лишь над могилкой подводной твоей утром пройдёт пароходец.
***
Сердца каменный цветок - лучезарный по природе -
Повернулся на Восток, как подсолнух на восходе.
Время в зелье любисток добавлять и мандрагору.
Сердце тянет на Восток ястребок над крутогором.
Как заезжий каботин в городишке нашем квёлом
Дымный август загрустил восреди воды и ёлок.
Тянет дымом от беды у горелых колоколен.
Тут бродил я молодым, ранней зрелостью опоен.
Бережок наш стережёт сороков сорочий сорок.
Поздней молодости мёд в нашей волости недорог
***
Бывают случайные встречи под вечер в дорожных кафе. То чёт выпадает, то нечет, то вдруг старый друг подшофе.
- Вожу я товарец, товарищ, пивцо, да с Твери сукнецо, хотя и немного наваришь - конец как-то сводишь с концом. Когда отгружают - надуют - как ты - и живут грабежом. Менты на дорогах лютуют. Вози хоть пердячим гужом.
- Давай-ка за Малые Вешенки, где мы расправляли крыла, черкешенку (помнишь?) и неженку - черешенкой грешной была.
- Всё это из жизни пропащей - кружащий биплан да Афган, щас каждый чего-нибудь тащит, как в норку свою тарбаган. Сожрут с сапогами за грОши, за зелень - утопят в говне. Да, что я на деле, Алёша?! Ты сам на другой стороне.
- Отвечу по совести, Ваня. Отстроил я кров средь ветров. Тащил я, когда воровали, и кровь лил, когда лили кровь. И взвесил предательства цену, да жил со страной не по лжи. - Не как офицер - офицеру, а как мужику да мужик. И в ногу шагал и не в ногу, и плюнул Старухе в лицо. И другу возьму я другого - винцо это просто дрянцо.
Cветличка на том берегу
Любви ли короткой пишу рапортичку, отчётец ли личный скупой? Сироткой вспорхнула певичка и птичка в светличку за быстрой рекой. Там всё нескладушки поют неладушки, сморённая <венка> буха, и во почтальёновой низкой избушке старушки дают петуха. И вся-то закваска - там быль да побаска, но как сенокос - так взасос. И в церковь всегда самоходом - на Пасху, подводой - когда на погост. Я в этих краях не рыбачил - батрачил, занозил ладони за кров. То по льду елозил и сопли морозил, то в лесе кормил комаров. От дыма костров - рукавичкой трёхпалой, и талой водичкой - от губ. От юности этой одна и осталась светличка на том берегу
***
Трилистник, малинов цветок
Ползучий лугов моих клевер, лазутчик нехожих дорог,
Где кожей почувствуешь Север, его говорок-клеверок
И высвистишь дивную ноту на талой ямальской заре,
Где борт ометает вельбота пороша по майской поре,
И где на мои сорочины, с саами начав газават,
Шмели, что твои сарацины клинками взалив зажужжат -
На всём побережье великом, где волн ледяной кипяток,
Ищу перехожим каликой трилистник, малинов цветок.
Иным берегам не завистник - втихую найду лоскуток,
Свой герб нарисую - трилистник, трилистник, малинов цветок,
Шмеля хоботок и в придачу волны завиток-коготок
И спрячу в штаны наудачу, как твой адресок в туесок.
***
Письмо
Если в поле звенит колокольчик - значит, вволю на Пасху я пьян. Ты покрась свежей краской заборчик, в подзаборный я врежусь бурьян. Постели нам на зябкой веранде не батальное уж полотно, чтоб болтались, как сельди в шаланде, ветви груш за весенним окном. Ох увы мне - так было напиться - заявиться пьянее пьяна! Бортовые мои самописцы, ничего не пишите про нас! Утлым утром на узком причале, где в летучий войду корабель - твой пилот, кем и был я в начале, не оплот я в печали тебе. Как в забытых жестоких романсах, что пописывал князь Трубецкой, мы устроим с тобой обниманцы над великою русской рекой, где уже отзвенел колокольчик, и кузнечик засел в мураве Не олифь бесконечный заборчик, помолись о моей голове
***
Снова в сизом городе сумятица, ясень распускающий хоругвь
скатится в апрельскую невнятицу, сызнова меж Сызрани излук.
Как хорунжий войска многодревного, древнего и ушлого полка -
Песенку плачевную напевную слушай про весну, что коротка.
На губах, что слаще мёрзлой ягоды, до сих пор сражающих в упор -
Плащ твой - от любви весенней заговор, тайный на водицу наговор.
Спора нету с ближним - вором-вороном, книжки заговорные прочесть -
От любви осенней наговора нет, пропаду по осени как есть...
***
Ирине Машинской
Гуси-лебеди, пашня не пахана, заводской городок никакой
Сколько плакано здесь переплакано над великою русской рекой!
Сколько хожено в нежных проталинах, да положено жизни взаймы!
Под обоями <Правда> со Сталиным, что оставили тут до войны.
В доме вдовьем с облупленной краскою, где всерьёз - ни надежд и ни слёз.
Сколько ласкано тут переласкано под побаску тележных колес!
Ничего никому не доказано, надоело о злом да былом.
Песен спето да сказок рассказано за щелявым садовым столом!
Над израненным скрепером раменьем, над рекою обрамленной в лед
Опереньем блеснёт ранью раннею сквозь оранжевый свет самолёт.
Так душа, поднимаясь над буднями, где недоли досталось хлебнуть,
Дум где думано да передумано, ничего не желает вернуть.
Отгремела её таратаечка, да отпела тележная ось
Толь слаба на поверку в ней гаечка - то ли нежное что порвалось
***
Сил ли зима набирается снежная, или весна на носу -
Песня сама прокурныкалась нежная в правобережном лесу.
Но не снега от мотива растаяли - дом пошатнулся и кров.
Песню мою воронята расхаяли средь леденелых дубров.
Нет у меня ни отца и ни матери, братьев, детей и жены.
Жизнь моя мне привиделась затемно, там где мосты сожжены.
И озарённый мостами горящими, вспомнил я дивную весть -
Мол, что вы ищите - то и обрящите, ибо за этим и здесь.
Что я искал? Лишь тепло да сияние - вот оно снега тепло,
Белым сиянием жжёт расстояние - сколько ж воды утекло!
Сколько же пройдено, пролито, прожито, брошено просто в золе!
Хожено с лютнею да перехожено по незнакомой Земле
***
Взаимонепроникновенье друг в друга - глаз, друг в друга - тел.
На день главы усекновенья затею сердца передел.
Перекрою и жизнь и чувства, да крепко-накрепко сошью.
Травой сухою, а искусство - кому хлебать печаль мою?
В осённом городе морозном с тобой не жить, не ворожить.
Душок наркозный, жар тифозный, вот сносный повод - оттужить.
Не тот ли, голубь белокрылай, небесной силою влеком,
Зовёт меня к ограде милой, где не жалеют ни о ком?
Не та ли пташка-невеличка - сестричка певчая моя
Над неказистою больничкой манит в сквозистые края?
Иль это только ветер серый над староверскою избой
Авиционною фанерой свистел во мгле береговой
Пока на стареньком причале, о третий час в полнощной мгле,
Меня на катере кричали, а я не слышал на Земле?
***
ЭПИТАФИЯ
В троицын день упокоилась Марта, веткою клёна украшен был дом.
Нежная Марта с минувшего марта ела весь дом и отца поедом.
Дивная Марта - на лавках Монмартра ты моего подцепила отца.
Старый вояка под сенью штандарта брал из азарта любые сердца.
Благоволила милейшая Марта к пышным кокардам и крепким плечам -
Бравому лётчику вечно шла карта новый сезам открывать по ночам.
Но над Орли журавлиною парой вас прохиндей закружил Гименей,
Милая Марта, на жидкой гитаре струны порвал я на свадьбе твоей.
Позже узнал, что оставлены дети, муж винодел баронет де Пильпор,
Страстная Марта, мне знания эти деть бы куда - не найду до сих пор.
Звон колокольный да кельтская арфа рыжую Марту - и смех нам и грех -
Звонко вели - а до Князя иль Царства - вот уж темна вода во облацех.
***
Опоила меня ты травою луговою, и сам я не свой,
Восковой лучше было бы хвоей, что во фляге была войсковой.
Леса гулкого светлою силой да тягучей смолою родной,
Да любовью, когда бы любила, пах бы этот настой травяной.
За лесами, где птицы свистали, где венки голубые плели,
Где едва ли с тобою нас ждали - лишь пришли - хрен чего возвели!
Где деревни характер двуликий без любви не постигнет пришлец -
Вкус морошки да мёрзлой брусники стал нам звоном венчальных колец!
Наливалась чудесною силой среди люда простого душа
И крылами по воздуху била, что влюблённый гусак в камышах.
И уже не тревожа былого, завершая положенный круг,
Вдруг услышал я древнее Слово удивительно чистым на звук.
***
Памятозлобивый ветер гудёт,
Длинную гонит волну,
Правлю <казанку> на остров Касьян -
Вот и Касьян-островок!
Не угадаешь, где что тебя ждёт
И за какую вину -
Баржой заката окрашенной в йод
Встретили эти края.
На беломорском просторе в старой тельняшке стою.
Белое-белое-белое море в кожу втираю свою.
Был я певучий, а стал никакой,
Северным звуком влеком,
В край где уже отлипает молва
И отступает тайга.
Там за великой людскою рекой
Слух не дерёт наждаком,
Кычет сова и витают слова
В чистых небес кружевах.
Над беломорской водицей, где Кружевница живёт,
Белые-белые-белые ситцы в тело вплетаю своё.
Под распростёртым гусиным крылом
Гонит <казанку> прилив.
В обетованный мне берег резной,
К вечным обителям гаг,
Так бы и жить, как они - набело
(главное - помнить мотив),
Музыку слов променяв на весло
На бессловесных брегах.
От беломорской снежницы всё в огневице плывёт.
Белые-белые-белые птицы в сердце влетают моё.
***
Беломорской водицей не умытца - снега!
Только выкрик сычиный, что по сердцу щелчок.
Мне бы пить да винитца на твоих берегах
Да на каждых крестинах обтирать пиджачок.
С каждым годом всё проще становлюсь и светлей,
Ближе Бунин и Пушкин, дальше Бродский и Рейн,
Где о час о полнощный среди мёрзлых полей,
Не дождавшись кукушки, допиваю портвейн.
От последнего взгляда по-над сердцем пурга.
Что ж, бобёр да осистый - вот те Бог и порог!
Только летошних ягод пьяный вкус на губах
Над водой медянистой, где бухтел катерок.
***
Раным ранёшенько выйду на пристани,
Волга волною плеснёт.
Были в роду у меня гармонисты все -
Род мой пошёл на излёт.
Хочетца холода и одиночества
Да наговорной воды.
Рваной гармошки футляр обколоченный
Брошен в годах молодых.
Штопана жизнь моя перештопана,
Не залатать всё одно.
Дверь в ретивое былое захлопнута,
Ключик обронен на дно.
В сердце журчально мелодия плещетца,
В рёбра причальные бьёт.
Там, где за Волгою счастье мерещилось -
Вещее утро встаёт.
Что навещует мне эта залесная,
Древне-кудесная тишь,
Где уж поди ж, ты моя предвозвестная
Светом холодным горишь?
И говоришь мне устами пречистыми
В келье хвоистой лесной -
<Поздным позднёшенько выплыл ты к пристани,
всё и прошло стороной >
***
С дивным турлыканьем иволги в таволге речь не сравнитца моя,
Кондовый лес леспромхозом поваленный пущен реки на поплав.
Терпким дымком от сожженной часовенки помнятца эти края -
За Селижаровским трактом, где ты меня раненным подобрала.
Полной корчагой зерна золотистого, да туготою бинта,
Помнитца пнями медово-смолистыми за травостоем в полях,
Где под присмотром линейной милиции доктор меня залатал -
Милая милая, милая милая, милая эта земля.
***
Ветры сповеяли с милого Севера, как не податца в бега?
На берега, чья тайга нас просеяла, мга где да память долга.
Пухом гагачим, словечком рыбачим, лёхким дымком над домком
Был я насквозь на крылечке прохвачен (шёл за пивком босиком).
Голодовать привыкать не приходитца - полон колодец воды,
Дым над избою начнёт хороводитца, льды доведут до беды.
Где лежит блад есён сокол с товарищем - лебядью белой падёт
Та, что одна под кедровым стожарищем сладкой сопелкой поёт.
Дзинькнет окно слуховое осколками, заберег - щёлкнет ледком,
Дивное эхо - сухою двустволкою, тихим храпком - воронко.
Так посошок допивай с самогоночкой, лехкий стружок выводи
В край, где у ключика да у студёного сердце трындит во груди,
Где вгоречах на плечах заневестилась - скоро слетит - голова,..
Там невзначай в иван-чае мне встретились милые эти слова.
***
Вечер зазвонистый, ветер сквозной, стылой листвою забитый пособок,
Да деловой рядовой мордобой после бутылки на брата <Особой>.
Как же мне мил этот дивный пейзаж, гонки крутые, места обжитые,
Утлый возок мой - шараш-литмантаж - жалко скрипит без его благостыни.
Не отчуратца никак от стихов, заколебатца и вновь нахлебатца,
Чтоб разгребатца во веки веков, только в душе начало рубцеватца!
И от захожих в село печников вдруг про тебя ненароком услышать -
Мол, Воропаев и старший Синьков Ольге чинили протёкшую крышу!
Так и бывает - давай, привыкай, все корешки и вершки поделивши,
Не паучков - светлячков запускай в сердце, что ишь ты, ведь бьётца, поди ж ты!
Чтоб не рубя ни концов ни венцов, слыша далече лишь птичее вече,
Певчую речь перелётных скворцов переводить на язык человечий
***
На берегах, где я в бегах был, где наймовал да гостевал
Нашёл бы с кем - лежал в стогах бы, стихи ковал, грибы сдавал,
Спокон веков куда ссылали, и ссыльнопоселенцев пыл
Ещё встречаем на причале, что я мостил, да сгнил настил,
Где над плавучим магазином сойдутца миром старики-
Крепки, чья речь неотразима, слова легки, что мотыльки -
Здесь осенённый двоеперстным крестом да во поле чистом
Иван Синьков о часе смертном дохнул дымком, березняком -
Не себялюбец - челобитец - за нас да пахарь-однолюб -
Бочком-бочком ходил провидец с бычком в углу певучих губ.
Дубы потянутца к отлёту, и встанут на дыбки дубки
с пол-оборота, что пехота схватив друг друга за грудки,
И в прямоезжую дорошку в осённый мрак, туда где враг
От высокошенька окошка я твоего сбегу - дурак!
Куда б податца побадатца, жить на бобах в каких брегах,
Чтоб намахавшись, обрыдатца не во стогах, а во ногах?
Под путеводною звездою, что той порою над тобой -
Моей водою питьевою, моей землёю гнездовой
