Небольшая эта подборка результат весенней правки всякого-разного. Из некоторых черновиков, в том числе и опубликованных в "Русском Переплёте", возникли тексты, и, возможно, это кому-то будет интересно.

 

***

Судьбы русские как на ладони, хочешь плачь, хочешь песню запой, на стене в необструганном доме мать, отец и хозяин слепой. Потолка небелёная копоть, за окном неказистый лесок, и от "холодно-сыро в окопах" граммофонной пластинки кусок. Песни-песни, не все вы допеты! Поспешаем, пока не спеша, скорой помощи едет карета, и поёт, отлетая, душа. У реки за Инкоу горящим, в синем отблеске стали ночной утоленье земное обрящет разговорчивый этот больной.

 

***

Так, наверно, меня воспитали, не для мирной растили поры -всё мерещатся мне госпитали, полотняные снятся шатры. В этой жизни не видя подлянки, мне хотелось ещё бы успеть "Лес да степь, да в степи полустанки" с пассажиром попутным допеть. Средь полей с кабачками и рожью оттого мы друг другу нужны, что повязаны песней дорожной и виной неизбывной больны.

 

***

"Впереди идёт повозка, на повозке красный крест", кровью вымочены доски, авизентовый лонгшез. В кулаке -сырые спички, чад житомирской махры, милосердные сестрички, инженерные костры. Мировая-моровая на украинских полях, и кровит передовая в полевых госпиталях, то лежит дорога прямо, то запляшет гопака, мать сыра родная яма дожидается сынка. Обойдётся, не дождётся, кукиш масляный поест, для того онo поётся: "на-по-воз-ке-крас-ный-крест!" А потом сырая Луга, на петлицах кубари, госпитальная подруга (отойди, перекури) в сорок за сорок рожает: худобою худоба в предвоенный год, чужая, вся понятная судьба.

 

***

Выйду ли в поле, заросшее ёлкою,
Выпьем ли горькой вдвоём,
Птица в груди засвистит и защёлкает
Всё о своём, о своём.

Рубит концы ли душа наболевшая,
Льёт ли студёной водой,
Сердце свистит, как скворцы прилетевшие
В грушевый сад молодой.

С горького хмеля да сладкого солода
Так ли на сердце пьяно?
Стыдно бывало заплакать мне смолоду -
Слёз не стыжусь я давно.

Выйду по утру да стану похаживать
Подле гусиных болот.
Жизнь мне бесхозную поздно налаживать,
Свой городить огород.

Гладкой оградки наладка похерена,
Пущено всё кувырком.
Верною мерой судьба перемерена -
Сладким родным языком.

И ни о ком тут моё гореваньице,
Раз ни кола, ни креста.
Здравствуйте-здравствуйте и до свиданьица,
Милого края места.

 

***

Уставлены в веди и буки
Глаза закопченной слюды.
Её деревянные руки
Черны от огня и беды.
Она не поёт и не плачет,
Себя осеняет крестом.
И молвить не может иначе
Зашитым соломою ртом
О вечной любви и разлуке
Надрывнее "Боже, прости",
Чем скорый в Великие Луки
Гудком на четвёртом пути.
Тут пахнет прокисшей ботвою, 
Болотиной, финской войной,
Солёной стряпней полковою,
Палёной портянкой льняной,
И марь не кончается эта,
И горькое пьётся питьё,
И светом незримым согрето 
Ивовое тело её.

 

***

С каждым годом яснее и проще, словно плёнка застряла в глазу, снится мне -мама простынь полощет, и вода пузырится в тазу. Нету в памяти детской -печали, ничего в ней давно не болит, так поёт на дощатом причале, добывая гроши, инвалид.
    Отчего это вечно со мною, давит в рёбрах и икры свело? И гудит над осенней Двиною Фокке-Вульф, наклоняя крыло, и в рычаньи овчарки соседской, повернувшись к забору спиной, слышу призвук я речи немецкой, матерок магаданский блатной?
    "Сыпет снег над Виндавским вокзалом, Александровский снежен вокзал". А у деда чуть сердце не встало, оттого, что так внучек сказал. Есть у времени слабые цепи, где-то рвётся, и вот, не зевай, дед в шинели войдёт на Зацепе в красно-жёлтый московский трамвай.
    Где-то между Ольховкой и Швайном за январскою снежной мукой, он уйдёт с остановки трамвайной, на прощанье помашет рукой инвалидам по мёрзлым вагонам, отхлебнёт перетопленный снег - причащённый кайлу и погонам в золотой для поэзии век.