|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
История одной любви
В тот Новый год разошлись по городу китайские петарды, шутихи и ракеты, взлетавшие со свистом этажа до пятого и рассыпавшие там сиреневыми огоньками. Со всякого лотка у метро торговали этим добром, и мальчишки жадно покупали его
-особенно петарды рублей по семь за штуку- и бежали во двор кидать под ноги пьяненьким, упиваясь их испугом и прыская в стороны, когда те тяжело шагали к ним, тратя ругань на стуженый ветер. Еще за месяц до праздников хлопали эти игрушечные взрывы по улицам и ходили по дворам словно бы эхом других, настоящих, взрывов, которые взяли десятки и сотни русских жизней в те годы. А на тридцать первое раскупили у лотошников едва не все китайские забавы и громыхали уже сплошной канонадкой день напролет, отчего город пропитался кислым пороховым чадом. Заслышав новый хлопок, прохожие радовались и даже покрикивали одобрительно, выдыхая вместе с паром легкий винный дух. И далее ликовали, потому что сменялось тысячелетие, забыв, что уже раз праздновали эту смену, потом встречали новый век, хотя и здесь была путаница, а часам к шести вечера, когда городом овладела тьма, холодная и кромешная как нелюбовь, и вовсе забыли всякий повод, раскрепощаясь пьяно и входя в то состояние, которое иначе как безумием не поименуешь. И мгновениями лишь озаряясь трезвящим страхом: вот тот громкий взрыв не значит ли, что гексаген поднял где-нибудь на воздух дом со всеми жильцами? Но тут же становилось им все равно в пьяном веселье, все опускалось и тонуло в душевном мраке и снова путались в головах события, словно в дурном сериале... " за подводников! - тыкался кто-то пьяно к человеку, покупавшему шампанское в ларьке. - Давай за то, как их в лодке заморили... " Подступал ближе и подняв глаза, удивлялся: " Ты чо в белом халате? Врач что ли? " и дальше плакал и слюнявил пивную бутылку точно маленькое дитя, срываясь тут же на хриплую ругань, и через минуту готовый уже драться с санитаром, который, отсчитав деньги и ухватив бутылку, поскорее отходил к ждавшей его у остановки машине скорой помощи.
Пунктир желтых фонарей вдоль дороги сливался в сплошную линию, бесконечную и качавшуюся точно диковинная китайская змея, и новогодние гуляки укладывались в маршрутки, которые трясли их нечувствительно, как мешки, увозя прочь от метро и на поворотах зло царапая декабрьский лед не приспособленными к зиме летними шинами.
***
-Крабовый салатик и жареная свининка куском! Катя, ты пальчики оближешь. Переложи винегрет в вазочку, у тебя же есть там хрустальненькая и с золоченой ручкой. А потом ко мне! Да-да-да! Мы же договорились, что встречаем у меня. А у тебя шампанского даже нет.
Женечка Солоухова болтала с подругой второй час. За это время они договорились встречать Новый год у нее, Жени, но потом Катя заленилась и стала звать ее к себе, и Женя согласилась было ехать, но вскоре отказалась от своих слов и снова уговаривала Катю встречать у себя.
Прижав трубку плечиком, Женя занималась свининой, жарившейся на сковороде, обливая ее соусом и протыкая игриво ножом для пробы. " Еще часик и будет готово... Нет, Катя, это я себе, свинина готовится " ... Женя накрыла крышкой жаркое, высившееся над плитой серым горбом с белоснежными прожилками сала и заглянула в гостиную. Перед телевизором сидел шестилетний сын Жени и Катина дочь, приехавшая в гости на новогодний денек.
-Ты только подумай, Кать, они смотрят боевичок. Да. Поставила "Beauty and the Beast" , а смотрят боевичок. Поменяли кассету. Но тоже по-английски. Надо английский, Кать, надо. Нам не давали, а они пускай учат. Я считаю, что мой сын должен говорить свободно. Да-да-да! В обнимочку сидят, да. А мой Котя, между прочим, целуется уже как взрослый. Красивый мальчик растет, ничего от отца, слава Богу, нет. Кать, они сами выбрали боевичок, пусть смотрят. Я не могу запретить детям. Кать, ну я не управлюсь, если к тебе. Не могу, нет.
Женя перешла в спальню, перекинув на ходу трубку к другому уху.
-У меня шкаф не убранный, а уже Новый Год. Вот целый ящик хлама. Выдвигаю. Катя, приезжай. Тут мой козел. Да. Фотография. Да, свадебная. Ты только подумай: засунула три года назад в шкаф и хоть бы раз вспомнила. Вот он, красавец. Родинка под правым глазом. Он мне этой родинкой и понравился. Знаешь, такая крупная, коричневенькая. Почему разлюбила, Катя?
Причем здесь " разлюбила " ? Он же не приносил. Ничего не приносил в дом. Да. А я и не выгоняла. Сказала: хочешь жить со мной - работай. А он не захотел. Ну ты подумай только: взрослый человек мне говорит, что не может выходить из дому, потому что там какое-то это его... забыла... да-да-да! бездушие! Ха! Я могу, а он не может выходить. Я значит, бездушная. Катенька, мы с тобой бездушные, а он душный! Ха-ха-ха! Так, у меня свинина подгорает, Катя. Надо на кухню. Не знаю, куда он делся. Ушел и все. Я без него лучше живу. А еще он спорил с этим... с Грефом или с Грофом, не помню... Да не смейся ты! Мы с Котенькой такого натерпелись с этим Графом. Графомания! Якобы он все про моего дурня предвидел, и он шагу не мог ступить, чтобы не выполнить предсказание. Это у него еще одна отговорочка была. А ему - ну устройся ты грузчиком! Ведь брали тогда. А он - не могу. Дроф его не пускает и еще бездушие в добавок. Ну куда такой мужик, ты мне скажи. Вынесу сегодня с мусором фотографию. Ой, Кать, у нас не то что на помойке, у нас прямо в парадной бомжи. Неделю уже воняет. Я Сережке, соседу с третьего этажа говорила, чтобы выгнал. Помнишь Сережку? Крепенький такой. Мэнеджер, да, все они мэнеджеры, а ездит на " копейке " . Так он не хочет выгонять. Говорит, они замерзнут на улице. А я что, должна туберкулез терпеть у себя в парадной? Не говори, Кать. Ты салатик, винегрет переложи и ко мне. И торт захвати. Ну что я? Ты же обещала медовый...Женины тонкие пальцы держали фотографию, на которой она стояла в обнимку с рослым брюнетом. Женя отправилась на кухню, продолжая на ходу говорить с подругой. Задержавшись на секунду в прихожей перед трюмо, она положила фотографию и поправила прическу.
Костя и Леночка тем временем досматривали кассету. Боевик закончился, и с охвостья ленты лез на экран какой-то клип. Костя хотел перемотать кассету назад, к началу боевика, и заново пережить понравившиеся ему моменты, но Леночка захватила пульт и не давала. Костя глядел то на нее, то на экран, на котором плескалась под музыку какая-то жижа и складывалась в водоворот, закручивалась в большую воронку во весь экран, которая словно бы тянула Костеньку подняться с дивана и медленно погрузится в нее головой вперед. Что за наваждение... " Отдавай пульт! "
- Не отдам!
Воронка плескала в стороны крупными каплями кофейного цвета и кружила все быстрее, и Костя уже не мог оторваться от того, как пробегала по краям воронки дрожь, точно та была живая и напрягалась внутренне и как сходилась к середине все новая и новая грязь... или кофейная сгущенка, ничего
было не разобрать и нельзя было думать, а только смотреть на экран, на котором замелькали короткими вставками музыканты, певшие и сгибавшиеся пополам в песне, точно одержимые болезнью.-Мама! Она пульт не отдает!
Леночка разжала коленки, между которыми прятала от Кости пульт, и нажав на первую попавшуюся кнопку, засмеялась звонко, как смеялась всегда, когда ей удавалось задеть Костю. Видеомагнитофон щелкнул и изображение застыло на месте, а затем начало отматываться назад, раскручивая воронку и словно бы
высвобождая из нее длинноволосых певцов, кривлявшихся уже без звука и потому -казалось- пародийно.Костя схватился за карман и вытащил оттуда коричневую коробочку, в которой хранил петарды, купленные тайно от матери на Новый Год. Раскрыв ее и пересчитав картонные трубочки, лежавшие рядком как патроны, он прихлопнул крышку и убрал коробочку в карман.
- Покажи, - потребовала Леночка.
Косте только этого и надо было. Поважнев и став похожим на героя только что увиденного боевика, он сказал, что девчонкам смотреть тайну нельзя.
-Ну и не надо, - заявила Леночка и отвернулась к окну.
Поболтав в воздухе ногами, она вскочила и подбежав к Жениному туалетному столику, схватила с него лак для волос. Упрятав баллончик в карман комбинезона, она засмеялась звонко и сказала, что у нее тоже тайна и она ее Косте ни за что не покажет. Костя говорил, что видел и что у нее мамин лак для волос, какая же это тайна, но Леночка все смеялась и смеялась, уворачиваясь от Костиных попыток выхватить баллончик из оттопырившегося кармана. Костя схватил подушку и бросил ее в Леночку, а та в него, и скоро они уже катались по полу, дергая друг друга за волосы и щипая, но так, что ни тому ни другому не было больно по-настоящему. Запыхавшись, они вскочили на ноги, и Костя отстранился.
-Я ухожу, - заявил он возможно взрослее, как ему самому казалось - таким же голосом, как у героя боевика.
-Я с тобой.
-Нет, я один. Я иду... на охоту.
-Я тоже хочу на охоту!
-Тебе нельзя.
-Тогда я буду тебя ждать, - Леночка раскраснелась и от ее всегдашней манеры смеяться над Костей не осталась и следа. Она протянула ему молча баллончик с лаком для волос и пошла за ним в прихожую.
Они шли пригнувшись, как ходили только что герои боевика. Костя еще раз достал коробочку и снова осмотрел петарды. Открыв тихо дверь, так чтобы не услышала мать, продолжавшая говорить по телефону на кухне, он вышел на лестничную площадку. Леночка осталась у двери, через щелку наблюдая, как он спускается вниз по ступенькам. Ее взгляд словно бы связывал Костю с привычной жизнью, с предстоящем Новым Годом, с мамой, доброй и только для острастки говорившей ему о монстре, который живет в подвале и может забрать Костю, если тот будет себя плохо вести. Но чем ниже спускался Костя по лестнице, тем сильнее становился запах неживого, шедший из подвала, и тем страшнее становилось ему. Ему захотелось даже вернуться в квартиру к маме, к Леночке и готовившемуся новогоднему ужину и он остановился, возможно тут бы и повернув обратно, но сверху посыпался звонкий смех. Леночка смотрела за ним в
приоткрытую дверь и мгновенно угадала его страх. И вот от ее смеха, обжегшего Костю как огонь, он точно переродился и ощутил себя совершенно другим, повзрослев одним усилием и точно бы вселившись в того сильного и решительного героя боевика и дальше уже действовал, словно бы перед ним была вовсе не привычная лестница и не подвал, в котором поселился с неделю назад бездомный, а другой, яркий и опасный мир с крупными деталями, в котором и сам Костя мгновенно вырос и получил право действовать.Он потому и смотрел боевики запойно, что они утверждали его в общем-то женственный характер и
предлагали уже готовые фразы и жесты, годные для покорения мира, и Костя поглощал их, нуждаясь в них уже как в лекарстве от небытия, которым встречала его жизнь.
Сейчас он крикнул Леночке наверх, чтобы она замолчала и не спугнула монстра раньше времени, а сам крадучись пошел вниз. У самого подвала запах усилился и обволакивал, густой, как туман, впитывался в одежду и казалось, будь здесь хоть немного светлее, запах этот можно бы было увидеть. Костя замер и прислушался, но ничего не услышал кроме музыки, доносившейся сверху из-за чьей-то двери и шума воды. Костя надеялся услышать дыхание монстра, так полагалось сейчас по завладевшему им фильму , но дыхания не было, и Костя додумал его, обратив глухой утробный шум воды в подвальных трубах в недостававший звук. Монстр спал. Костя достал из кармана баллончик, просунул руку в подвальную решетку и долго, минуты три, лил из баллончика в темноту. Тишина. Вода шумела в трубах и песенка
доносилась сверху слабым эхо. Костя убрал баллон и достал коробочку с петардами. Наощупь вынув одну, он дохнул на нее - так было в фильме- и, чиркнув, закинул в подвал. Запал шипел и, ударившись о бетонный пол, брызнул синенькими искрами и на миг осветил подвальный свод, но сразу укатился за угол и вызрев там тремя тягучими секундами, грохнул туго. Костя припал к решетке, вслушиваясь в темноту. Сначала звенело в ушах так, что ничего было не разобрать, но потом он услышал, как закашляло и зашуршало внизу, зашевелилось -монстр!- и тогда пальцы уже сами полезли в карман и выхватили новую петарду, а за ней сразу следующую и, пока шипели запалы, Костины руки, работавшие одержимо, выхватили снова баллончик. Костя не помнил себя от холодного восторга, разлившегося по всему телу, пьянившего его и двигавшего его пальцами, поджигавшими одну петарду за другой и лившего в темноту лак для волос, чтобы заморить монстра. Уже зная по кашлю, где он лежит, Костя бросал так, чтобы попасть прямо в него и чтобы его накрыло получше этим сладким, ухающим взрывом.***
Оглохший и почти полностью ослепший бездомный проснулся оттого, что кто-то толкал его в плечо настойчиво, словно бы требуя оторваться от трубы, возле которой ему тепло и спокойно было умирать. Он бы и не поднялся больше, не чувствуя уже с неделю обмороженных и загноившихся ног, но кто-то продолжал больно толкать его, вырывая из тяжелого сна. Этим сном завершалось его бродяжничество по городу, бывшее одновременно и путешествием из человеческой жизни в животное состояние, словно брел он не от помойки к помойке по темным гулким дворам, а несся стремительно через тысячелетия, отступая в темное начало человеческой истории. И терял он, переходя ночевать из подвала в подвал, не только паспорт и свидетельство о рождении, но ветшала в нем и сама способность осознавать себя человеком, помнить свое имя, дом, близких, словно бы он был отвергнут от них и от себя проклятием, непреодолимым и страшным как нелюбовь. В последние месяцы его тянуло куда-то, и он шел по городу, не осознавая
зачем и куда, но чувствуя лишь -так же точно, как продолжал он чувствовать голод, холод и страх, - что ему куда-то нужно попасть под конец и там, в этом месте, куда тянул его инстинкт, будет ему покойно и тепло.Так оно и вышло, когда инстинкт привел его в этот подвал. Сырость и даже сам подвальный запах, зарождавшийся от гниющих в углах крыс, казались ему знакомыми и желанными, приглашали здесь остаться. Спустившись сюда, он встал на четвереньки и ползком обошел весь подал, обнаружив в нем сплетение труб
, горячих и холодных на ощупь. В темноте у него появилось чувство, похожее на зрение, запечатлевшее сложное переплетение труб и расположение в дальних краях подвала двух запертых дверей, которые он узнал по их гладкой оцинкованной поверхности. Он искал себе место, где ему можно было бы уместиться и в котором было бы тепло и удобно лежать, и его осязательное зрение, работавшее как если бы он уже знал хорошо этот подвал и теперь мысленно возвращался сюда, открывая заново каждую шероховатость бетонного пола и стен, каждый изгиб трубы, лучившей спокойное тепло. Из мешка, который он притащил с собой, он достал одеяло и разложив его вдоль трубы, улегся удобно и погрузился в сладкую дремоту, через которую к нему доходил шум воды в трубе, похожий на звук, который лился из морской раковины, подаренной в детстве матерью. Вспомнилась и сама раковина, закрученная спиралью так тонко, что самые мелкие из ее витков были едва различимы глазу, и, казалось, за ними свернуты и другие, которые глаз видел как точку, но мысль достраивала неутомимым повторением того же спирального движения в бесконечности. Сверху, с лестницы, а ему казалось - из глубины дома, высившейся над ним многими метрами прочного бетона, доносились и людские голоса, но их было не разобрать в его сладкой дремоте, которой и могла закончится его жизнь.Сейчас его продолжали толкать, и он поднялся на четвереньки, ощущая сладкий запах, и понимая только, что его торопят куда-то и что нужно подняться, опираясь о стену, на ноги и пойти навстречу запаху и разбудившим его толчкам. От сладости, разлившейся в воздухе, кружилась голова и стучало сильно сердце, она выманивала наружу, на свет, напоминала о том, что есть другие люди и уже казалось, что они-то и посылают этот сладкий запах, сначала казавшийся приятным, но вскоре отравившем кровь и подкатившем под горло волной тошноты.
Он отпустил теплую трубу и двинулся вперед вдоль стены, царапая ладони о холодный бетон. Беспокойство забродило у него в крови, точно ему, омертвевшему и успокоившемуся, давалось новое задание, и необходимо было выползти наружу, на свет и возможно - на холод и мороз- и нельзя было больше оставаться в тепле и уюте подвала, потому что кто-то обнаружил его приют и предал, рассказав о нем всем, и тем самым заразив его тревогой, сейчас бродившей в крови яростной волной. Подчиняясь этой тревоге, он шел, соскальзывая на пол и раздирая в кровь ладони, но поднимаясь опять и ощущая не боль, а только горькую безысходность, как будто весь мир был теперь против него и бывший только что уютным и безопасным подвал навалился на него тяжелым бетоном стен и мог уже раздавить его. Он бы затих снова, сдавшись, и, возможно, умер бы сейчас же, но тот скудный запас жизни, который еще не износился в нем, сейчас весь переплавился в беспокойство и удесятерился вдруг отблеском в памяти, на мгновение вернувшей его на семь лет назад. Коротко, как выстрелы в темноте, просквозили мимо счастливые лица и ему захотелось услышать их голоса, вроде бы зазвучавшие сейчас где-то там, за ватной пеленой, которой он был окружен. И запах: ему посулилось, что он вот-вот узнает ядовитый запах, наполнявший подвал, и тогда, как ключом, разомкнется вся его прежняя жизнь. Но мелькнувшее воспоминание только поманило его и тут же ушло, оставив в нем предательскую неразрешенность и тоску. Он завыл и бросился вперед. Ударяясь о стены, которые, казалось, сжались вокруг него вплотную, чтобы задушить, он падал, но поднимался и кидался снова наугад вперед, разбивая лицо и выдыхая из легких вместе с кровавой мокротой яростный звериный крик.
***
Когда монстр показался у решетки, у Кости оставалась одна петарда, и он бросил ее прямо в страшное, заросшее сплошь волосами и черное от крови, лицо монстра. Решетка заскрипела, и монстр со стонами полез наружу, а Костя побежал вверх по лестнице, забыв тут же продолжение фильма и ощутив себя вновь маленьким и слабым. Он закричал призывно Ленке, к которой теперь потянуло его, и полетел вверх, на одном дыхании одолевая четыре лестничных пролета, отделявших от нее. По ступенькам покатился громко стуча баллончик с лаком для волос, теперь уже почти пустой.
***
Из подвала его выбросило, точно не сам он карабкался по ступенькам, открывал решетчатую дверь и пролезал за нее, цепляясь за металлические прутья, а чужая сила толкала его наружу. Людские голоса и звуки шагов по лестнице теперь слышались яснее, и, казалось, еще немного, и он разберет слова и возможно узнает их. Этого ему сильно захотелось, и он пошел вверх по лестнице, чтобы догнать того, кто убегал от него наверх, остановить его и заговорить с ними. На ходу он попытался сорвать с себя пальто, ему хотелось и вовсе раздеться донага, чтобы идти по холодной лестнице совершенно голым и чтобы таким его увидели там наверху, но пальцы не слушались его и не могли расстегнуть пуговиц, зато сознание, разбуженное болью, работало
и точно заношенную одежду срывало день за днем воспоминания о последних трех годах, стремясь вернуть его в ту жизнь, из которой он ушел. Осознавая, почему именно сюда привел его инстинкт и озаряясь этой догадкой, невыносимо болезненной и сладкой одновременно, он пошел быстрее, сильнее всего желая сейчас достичь тех, кто -как ему верилось сейчас- ждал его наверху. Он отчетливо слышал легкие шаги, уходившее все выше и выше и ниспадавшие к нему с дробным эхо. Эти шаги и детские голоса наверху ложились на слух музыкой. Не той, что способен сочинить человек, а совсем другого порядка звуками; из тех, что прорываются сквозь иссиня-черные тучи вслед сверкнувшей молнии и которые видимо слишком густы, чтобы человеческое ухо могло их различить, или же те, какими поет ветер, стелящий по ослепительно-белому горному снегу километрах в десяти на уровнем моря. Словом из тех, что можно лишь помыслить на мгновение, а более они и не даются человеческому сознанию, даже и за такие короткие появления требуя жестокую плату и намертво пристращая к себе их услышавшего.Он все больше отставал от тех легких шагов наверху, за которыми гнался сначала в ярости разбуженного зверя, затем перерождавшейся в стыд от того, что он видел свое отражение в темных стеклах, едва освященных тусклой лестничной лампочкой. Не веря, что с черной поверхности стекла смотрят его же безумные глаза, он внезапно заболел тошнотой, словно бы всю жизнь его обманом везли на пароходе, укачивая его и вот теперь морская болезнь, тлевшая в теле много лет, разлилась по венам и накатывала ядовитой волной под горло. Он перегнулся через перила и перестал сопротивляться тошноте, судорожно сжимая ладонями холодные металлический прутья перил. Ему казалось, что в черноту лестничного проема летела не голубоватая желчь, а все его
внутренности выплескиваются и падают тяжело вниз, оставляя в теле пустоту и легкость, и он вот-вот мог стать легче воздуха и даже полететь от тянувшего по лестнице прохладного сквозняка. Когда судорожные волны под горлом успокоились, он отпустил перила и пошел снова вверх, уже зная, что ему не догнать, что тот, который бежал от него, моложе и быстрее, и шагов его уже не слышно, но тем не менее стремясь вперед, помогая себе руками, теперь саднившими от каждого прикосновения к стене.Его шаги вверх по лестнице, ему самому казавшиеся стремительным полетом, на самом деле были медленными и неуверенными, и со стороны могло показаться, что силы оставят его и он вот-вот опрокинется назад, но он шел наверх, оставляя на известке стен красные отпечатки ладоней. Его жизнь мелькала в памяти, точно нарубленная на кадры, скользя до смешного легко, как будто она и совершалась вся для того чтобы сейчас, пока он поднимался на четвертый этаж, прокрутиться перед ним кратко и поверхностно, будто в подтверждение того, что нет в ней никакой ценности, нет смысла кроме того, что ведал он сейчас, расставаясь с собой и глядя на себя уже со стороны и от этого внезапно наполняясь радостью, бившейся сухим комком подле яремной вены и желанием сбыть эту радость тем, кто наверху, тому кто убежал от него по лестнице.
Он еще раз попробовал скинуть пальто, но пуговицы опять не поддались и на этот раз он успокоился, решив, что теперь это все равно и шагнув на последний перед четвертым этажом лестничный пролет. Когда он остановился перед распахнутой дверью и заглянул внутрь, уже зная, что он увидит там, он вспомнил себя полностью, но вовсе не той тяжелой памятью, какой помнят себя обычно люди, а легко и теперь уже полностью отделившись, в третьем лице, грустно и светло, отпуская... и об этом ему и надо было сказать тем, кто должен был выйти к нему навстречу сейчас, принять его и горько плакать с ними, сказать, что ему не страшно, что смерти нет, что вся его бродячая жизнь сейчас наполнилась смыслом и он стал через него неуязвим для смерти, точно бы его давным-давно призвали в плохой цирк на последнюю роль и он увлекся, забыл, что это лишь роль и что вокруг него декорации и еще немного - он умер бы, не вспомнив себя, но ему удалось вспомнить и он знал наверняка, что все вокруг - только декорации, символ, за которыми и стоит то, ради чего он вернулся к себе домой, и здесь его ждут Женечка и Костя и он набрал в грудь воздуха, чтобы выдохнуть " сынок " , но это осталось лишь невысказанной мыслью, которая высвободилась и вспорхнула прочь с последним выдохом.
***
- А мы ничего не делали, - врал Костя отчаянно матери, которая выскочила на шум из кухни. - Мы дверь открыли, а он там стоял.
Женя, переложила телефон к другому уху и, зажимая нос, наклонилась над лежавшим в ее прихожей человеком.
- Это ограбление, Кать? - спрашивала она в трубку, а руки ее уцепились за истлевшее пальто и перевернули мешок, бывший только что живым телом.
-Катя, приезжай. У меня тут непредвиденное. Сейчас я скорую или милицию, они разберутся. Нет лучше мы к тебе. Тут запах такой, что Новый Год нормально не отметишь. Я свининку и крабовый салатик беру, а ты шампанское покупаешь и торт, не забудь.
Она смотрела вниз, разглядывая родинку выдававшуюся из-под черных от крови волос, которые проросли под самые глаза мертвеца, хватала фотографию с трюмо и сравнивала, усилием воли отрекаясь от лежавшего и затупляя резавшие сознание воспоминания о муже.
К одиннадцати приехала скорая, засвидетельствовав истощение и смерть от разрыва сердца. Пока фельдшеры и молодой врач сидели на корточках над телом, Женечка Солоухова успела обернуть зажарившийся до полной готовности кусок свинины в алюминиевую фольгу, положить крабовый салат в розетку, упаковать все и переодеться к празднику в новое платье из черного бархата, которое она подарила сама себе. Врач говорил по телефону, пытаясь вызвать машину из морга, а один из фельдшеров тем временем сбегал к машине и принес бутылку шампанского. Женечка вынесла стаканы, сама отказавшись пить, и фельдшеры откупорили бутылку, прикинув, что Новый год придется на следующий вызов и лучше выпить загодя, раз представилась передышка.
За трупом никто не хотел ехать сегодня, и врач сказал Жене, что заберут завтра, часам к семи утра.
-Да вы что, издеваетесь?! - возмутилась Женя. - Им же вся квартира до завтра пропахнет. И в семь часов первого числа! Да это же издевательство. У меня ребенок маленький. Вы о нем подумали? Вынесите его на лестницу, хотя бы, откуда пришел. Ну вот вам. Пятьдесят хватит?
Врач молча глядел на нее, точно она говорила на непонятном ему языке, а потом скомандовал фельдшерам, чтобы убрали шампанское и шли за носилками, решив, видимо, везти умершего в морг на своей машине.
Из дома Женечка вышла вместе с врачом и фельдшерами, пропустив вперед детей, притихших после баловства, но сейчас оживившихся и побежавших наперегонки вниз по лестнице. Когда она усадила детей в машину и тронула с места, фельдшеры только вытаскивали из парадной цеплявшиеся в узком проходе носилки. Перед ними шел врач, кутавшийся в белый халат от холода и поднимавший воротник поддетого свитера. Во дворе хлопали взрывы китайских петард, ракеты взлетали под крыши домов и там рассыпались разноцветным огнем. Мимо машины " скорой " шла компания в масках лисы, медведя, змея. Кто-то поздравил врача и несших тяжелые носилки фельдшеров с наступающим Новым годом. Шутиха, запущенная тут же, закружилась желтым искрящимся колесом. " Новый Год! Новый век! " - кричали пьяно на весь двор. " Тысячелетие! Урра! " - разносилось дробно в морозном воздухе. " Новая жизнь! Урра! " - неслось уже из-за угла под общий хохот. Врач открыл санитарам дверь машины, чтобы те заносили труп и подтянул еще выше воротник на мерзшее горло. Под ноги ему несло конфетти и порванные маскарадные маски. Одну из них, желтую, с оборванной резинкой, подняло над землей, и она словно бы ожила, подхваченная закрутившимся в тугую спираль потоком, но поднявший ее маленький ураган тут же и утих, а маска застыла в воздухе на миг, точно не желая подчиняться тянувшей вниз земле, но, опрокинувшись медленно, все-таки осыпалась. Лязгнули задвигаемые в машину носилки. Декабрьский ветер трезвил подвыпивших слегка фельдшеров и загонял кислый пороховой чад в черные гулкие подворотни.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
