Большая дубовая бочка

 

Завод хорош. Чудище огромно, стозевно и лаяй.

Цехи его растут вверх громадой высоких этажей, а по ребрам корпусов тянутся серебряные и черные щупальца труб, из которых растут тубы поменьше и тоже тянутся, тянутся вверх и по эстакадам улетают вбок.

Батареи градирен всегда увенчаны плюмажами пара.

На овершьях труб красные негасимые огни, отпугивать птиц и самолеты. Ну, положим, порядочные птицы, гуси-лебеди всякие, сами отруливают вбок еще при подлете к поселку -- запах и разноцветный, как патлы панка, дым натягивает ветром далеко окрест, а вольным тварям неохота все это нюхать.

 

За цехами Белое Море, где отстаиваются и испаряются отходы -- а пахнут они плохо, но все же куда лучше, чем отходы человеческие либо скотьи.

Время от времени сокровенное нутро завода прочищается огнем -- и кольца пламени вылетают из огромной гортани. Пламя хохочет и ворчит, обдавая окрестность, бараки, лес и тучи багрово-серным светом. Тяжелый дух расточается окрест, и весь наш город кашляет. Даже грибники-ягодники в окрестных болотах перхают и бегут на пригорок, где ветерок отдувает желтый туман.

Комаров долго не слышно после таких дней -- они той желтой двуокисью побиты. Но потом жизнь берет свое, и комариная тьма снова пьет кровь трудящего человека, который пошел за грибами или рыбачит в выходной.

Прямо из-под окрестных земель и издалека везут солёную руду и едкое млеко, дабы кормить комбинатову утробу. И сдабривается это все добро некоторыми тонкими эссенциями, а также и спиртом, что течет по отдельным стеклянным трубам, издевательски булькая и играя чистыми струями. На устье трубы, понятное дело, пломбы и строгий цербер-заливщик такой драгоценности, который за особо хороший оклад и строгий догляд неприступен, аки цепной пес -- пытались и так и этак, не получается.

А стырили сразу большую бочку. По тому, что они, бочки, дубовые, и от девок лабораторских весь поселок знал, что спиртяга никакой не особый и ядовитый, а питьевой, не надо ля-ля.

Триста литров -- это вам не шутки. Народу у нас много, и все хочут, даже и непьющие -- для ремонтных забот и копки огорода. Короче, пошла торговля. Заводское начальство назначило премию тому, кто найдет. Не спирт искало начальство, цена у него копейки, а схему, дырку, через какую сумела народная смекалка увезти с завода такую большую вещь. Так и не узнало, что с завода ничего не взяли, а не довезли. По накладной все было в полном гламуре. Я детали дела знаю, но расскажу при встрече и, понятно, не за так, если кто интересуется подробностями. Красиво сделали.

Охрана с завода рыла, рыла -- пусто. Менты тянут-потянут --вытянуть не могут, закрыли дело. А бочку пустили в розлив по бутылкам водочным, пробки запечатали, все культур-мультур.

Жизнь в поселке какое-то время стала баская. Народ выполз на бутылку да теплую погоду под тополя и сирень. Листочки еще не засыпаны солёной пылью и не дырявые. Не гусеницы их дырявят, а серные дожди. Нейлоновые рубашки тут вышли из моды раньше, чем в других местах -- дождичек, пролетая сквозь наши дымы, делается едучий и прожигает малюсенькие дырки. А хлопку ничего. Правильно говорят в газетах -- живое, природное -- лучше. Мы вот тоже живем тут -- и хоть бы хны.

Наискось шоссе -- колеи. Заводы тут серьезные, без железной дороги никак, И, гуляючи до магазина или еще куда, можно долго ждать, пока протянут вагоны.

Просто же прошвырнуться народ любит мимо хлебозавода, особенно вечером - дух идет от свежей выпечки густой и приятный, прямо-таки обволакивает и позывает на лирику. Если вы женихаетесь, то с веточкой-махалочкой от комаров пройтись со своей пассией любо.

Соловей милицейской ловитвы слышен издалека. Парнишка на мотоцикле пролетел мимо, патлы развеваются, сапоги резиновые с ботфортами уперты в педали. До сараек ему недалеко осталось, а в этом шанхае он скроется. Мы рады за парня и за себя -- нам натуральное кино с погоней.

Гудели майские жуки и разговоры. Матюжок под глоток гуще, но незлой, а для украшенья слога.

Под хорошее настроение и такой случай выдал мне мужик из соседнего дома каменного, большого, в пять этажей, тайну про сгинувшего слесаря. Не сгинул он, а погинул. На позапрошлой профилактике послали мужика посмотреть на главном чане мотор, который лопасти крутит, чтобы масса равномерно застывала.

И зайди тот слесарюга к моему визави призанять стакан жидкости для протирки контактов -- так это у них аккуратно называлось. Там еще мужик был, всего, значит, трое, так что сам понимаешь. Поднялись они на верх и сели у чана, огромного, как озеро. Налили, выпили. И мужик загляделся, как лопасти волну делают, будто две большие рыбины ходят под поверхностью. Замечтался мужик или головка закружилась, а только бултых туда. Товарищи его не в первый момент заприметили, а как посмотрели -- только одни боты и торчат, и корефан ими даже и не качает. Сразу, видать, помер. Что делать? Пытались, конечно, вынуть друга из массы, да только вымазались в белой гадости. И отпустили тело на волю волн, где его химия быстро съела. Она и нас ест -- не подавится. Условились молчать. Год молчок, два. Вот на третий тебе рассказываю -- а зачем, сам не знаю. Спиртик хороший, только на разговор развязывает. Но надо же душу облегчить, хоть мы и не виноваты.

Некоторые женщины, которые понимающие, выносят закусь и ждут приглашения. Почему-то женщины в дурачка играют, даже в шашки, даже в биллиард некоторые, а вот в домино -- никогда. Наверное, потому, что в этой игре главное -- замах и удар. Если "рыбу" или дупель просто положить из руки, а не грянуть об стол -- то это не игра. Тут как раз случилась "рыба", и партия закончилась.

Приглашение женщине последовало, и стаканчик был поднесен.

Кругами возле нас на великах барражируют пацаны, тоже ждут приглашения. Но им нельзя, нечего поважать. Впрочем, один налажен за добавкой, потому как бутылка хоть и ноль-семь, а не резиновая, и быстро кончается.

Надо заметить, что грелка, в которой выпивку по ремнем носят на работу, хоть и резиновая как раз, а все равно быстро кончается в обеденный перерыв. Но на работе много и не надо.

Пили из той бочки, считай, все.

Ни один не протек.

То есть -- не нашлось на весь поселок ни одной падлы-мышки, какая бы махнула доносик.

То есть -- народ у нас оказался хороший, когда доходит до главного. А то ведь чихнуть не успеешь, как донесут -- начальнику, теще, бабе.

И мы стали себя за это уважать.

С нами можно в разведку. Нам можно доверить секрет -- даже и побольше этой большой бочки, впрочем ее никто не видел в глаза, а хозяина так и не вычислили, потому как вся торговля шла через двух ханыг.

И -- грело, что мы тоже можем взять себе в достояние что-то большое, не все ж на нас ездить.

Об чем тут речь, было в годы, когда водки не на каждом углу залейся, а по талонам пару пузырей в одни руки в двух магазинах -- вы их знаете -- железнодорожном и номер первом. Про это дело рассказывать надо целый роман, и начинать с утра, а то к вечеру не кончишь. Молодые вы еще.

 

А большая бочка так и осталась под полом в гараже.

И в проспиртованной полости ее -- лежит народное сердце.

 

 

2008

 

 

 

 

 

 

На Воробьях

 

 

 

Была весна-цвели-дрова. По этому случаю хорошо пройтись с бутылкой в руках от одного магазина до другого, а потом взобраться на условную московскую гору и там покончить с пивом или что там у меня.

Фитонциды земли дышат, продышивают сквозь миазмы города и человека свою правду о почве, о весне. И грудь распирает чувством, которое в явном родстве с волнением, гордостью и вдохновением.

Из-за кряжистых лип, которые здесь широко росли некогда, вышел мужик в высокой шапке, разлаписто повернулся туда-сюда. Ворча, как медведь, оглядел те места на липах, где у него были борти, и почесал свою лохматую башку. Хомус-вражина, мед ведающий, о бортях сведал и раскурочил три их них, и надо опять готовить сот сладких да рыбки вяленой для волхва. И бражки, -- а то волхва не допросишься прийти, пошлет ученика-послушника. А тот правильно круг запретный не спляшет, крепких заклятий не скажет, потому как мал еще и глуп. Старик же все сделает как надо, и тот, которого лучше не называть, ведающий мед, отвадится от бортей и погреба. И бортник представил, как он взносит из избы баклажку бражки и сотный лом, в котором чернеют погибшие своей сладкой смертью пчелки. Как он поставит корчажку эту на теплую зеленеющую землю, присядет на поваленный бурей ствол и будет почтительно ждать окончания таинства. Старый волхв дело знал. Обошел он с посохом своим сукастым округ всей пчельни и избы приплясывая и голося чудно, а после кувыркнулся трижды, мелькая красными лаптями. И не было это старому в тягость.

Я видел все это, хотя и не глядел в ту сторону -- боялся, что взглядом я как-нибудь нарушу картинку.

Хотя меня и нет. Заяц вон прыгнул и пролетел в прыжке сквозь меня, не заметив. Лиса для него -- еще как есть, а меня -- нет, как нет радиоволны, пока она не наткнется она со всего разбегу на антенну. А если нету приемника, то нет и волны, которая в самом-то деле настолько есть, что не существует всего остального. Нет волны кроме волны, и приемник есть пророк ее.

На этой точке я вслушался в себя и понял, что несколько пиан, чего и Вам, читатель, в весенний денёк желаю. Иными словами, волна алкоголя дошла куда надо и стала нежно трогать тонкие субстанции.

А я, (как и Вы, воображаемый-уважаемый и, так чаю, существующий приемник) люблю в такой фазе пофилософствовать -- то есть превратиться в волну и полететь.

Бражное угощение и хозяину бортей впору. Главное же -- умная беседа, до которой бортник охоч. Кое-что за собой и умными людями он даже записывает на бересте. Уже все вокруг своего логовища березовые стволы ободраны. Тем более что старый волхв знает о будущем и прошлом много. Как подопьет медовухи -- говорит, что вообще все, но это сомнительно. Сказывал он, что раньше здесь жили веселые великаны ростом с деревья. А деревья были такие, что подпирали само небо.

Тут зелье мое ячменное у меня кончилось, и, пока не кончилось и видение, я тихохонько подхожу сзади к бортнику, пока колдун деликатно отвалил по нужде за дерево. Мужик не удивился ни руке моей, ни пластиковому стакашеку, подставленному под медовую струю. В этот самый миг старик кудесник вышел из-за куста и встретился со мной взором, и стал тыкать в мою сторону палкой и испуганно ломиться в пояснице. Он складывался пополам, как перочинный ножик.

И я отошел, чтобы не мешать.

Воробьевы горы хоть и воробьевы, а крепки такой старинностью, что и не то что в столетья, а в тысячи угорских лет глядись -- и увидишь человека, борти его древесные, плетеные из тала морды ловецкие и много всего.

И бранную поножовщину тоже, особенно когда летние грозы копятся над волоками Ламскими, а потом прут с Кунцевской стороны, к примеру.

Надо добавить еще бутылочку, и с этой благой мыслью гребу туда, где у самого почти лыжного трамплина полотняная избушка, которая готовится к своему злачному сезону и где все есть, чего душе угодно. Баккурот сладких разве что нету.

Осы с цветиков кинулись ко мне и кружатся возле рта. Мед учуяли.

Герцен и Огарев горячо беседовали, не спорили, а так, кричали:

-- Ты клянешься? Клянись, Николай.

-- Клянусь, Александр!

И не замечали ни меня, какого вокруг, как и их не замечали.

Хорошо здесь дышится, далёко видится. На Лужниковской пойме коровы пасутся пестрые, и ярое весеннее солнце с удовольствием вычерчивает большие белые пятна на их черных и рыжих боках, а далее играется на куполах сорока сороков.

Бабы и девки на портомойне не стыдятся подтыкать подолы повыше, будто бы затем лишь, чтобы оные не замочить.

Весной всюду славно и всё оживает вокруг и в человеке -- об том и речь.

2008 Апрель

МЕТЕЛЬ

 

 

В пятидесятом годе все толковали про корейскую войну. Перед редкими фильмами, одними и теми же, бывали Новости Дня -- про нее, войну, прежде, чем вести с пролей и прочее неинтересное. Это тревожило взрослых и вселяло надежду в юные сердца, что и мы повоюем на большой волнующей войне и будем герои. Потому играли больше в вояшку. Девчонок не брали.

Стая пацанов пробралась на свой законный первый ряд в клубе. И пока бухой киномеханик заправляет первую часть, орем громко новую песню:

Один американец

Засунул в ж... палец.

И думает, что он

Заводит патефон!

Другие куплеты забыл за давностью лет. Жаль.

Потихоньку набирался полон клуб -- и свежи запахи навоза, молока, соляры и табаку заполняли мерцающую полутьму.

Привезли новое кино -- не Чапая или Человека с Ружьем, а про войну 1812 кода.

Кино красивое -- кирасиры и уланы, кивера, знамена, пушки, которые дымили белым дымом, как печи в морозную пору. Смех. И неприятель смешной -- в белых штанах в срамную обтяжку, как в балете "Лебединле озеро". Враг сперва кичился, но скоро морды закутал бабьими шалями.

Сказано -- французы.

Тут мы, тыча локтями в бока друг дружке, затеяли дискуссию -- но не про французов, их мы не поняли, верней, поняли слишком хорошо -- битые и жалкие. Совсем не страшные. Про американцев, о которых новости под корейскую войну разговор заходил все чаще.

Вопрос был злободневный -- американцы, они кто -- немцы? Я настаивал, что все не так просто. Сперва они были русские, а потом сделались немцы. А еще есть французы, потому что мы побили их не всех -- вот их нам теперь и показывают. "Ой ты, не ври! -- запротестовало общество против моей версии, делающей мир слишком сложным для понимания.

И навтыкали мне здорово. Думаю, поделом.

 

Трансформаторная будка посреди нашего большого села душу притягивала всегда. Электричество там гудело как ветер. Треногий столб с черепом и костями и на ржавом листе жести. Надпись: не влезай, убьет. Электричество гудело, а метель ему подпевала все гуще. В ближнем овраге стоял вихрь и покачивался.

Возле будки рослая и густая крапива, выше взрослых, честное слово. Сейчас она, обманчиво мертвая, сорила в снежные струи свои семена.

Я малость послушал любимую электрическую метель и двинул к крайнему на этой улице дому, куда захаживал под разными предлогами. Дом был старухин, и жили у бабуси не два веселых гуся, а на постое брат с сестрой из дальней лесной деревни. На Урале не говорят "тайга" - просто лес. Но вы повзрослеете, полетите в самолете и заснете, а проснетесь -- и тот же лес будет не зеленеть, а синеть под крылом.

Но ладно, я иду куда шел -- к своим новым друзьям. Были они рыжие-прерыжие, всей кожей рыжие докрасна. Так что конопушки, большущие, как давленый овес, делались белыми, стоило им покраснеть от смущения, например, либо просто раскраснеться на морозе. Так что от прочих конопатых, и от меня даже, отстали. Народ пацанский уже не орал мне, конопатому, будто я убил бабушку лопатой.

И от них скоро отстали -- такие они тихие были, неоветные.

Говорили они только, когда спрашивали да меж собою. Тихонько. Иногда проскакивали нерусские слова.

- Вы кто -- немцы? - Приступился я с братцу. Неа, мы коми. Пермяки. А что вы не по-русски говорите иногда? На глупый вопрос последовал изящный, как отход и укол фехтовальный, ответ: а мы в лесу живем, там зверь разная, она слова понимает русские, а наши не знает. Чтобы волки не услышали -- вот зачем!

 

В доме у старухи тепло. Топится большая печь. Вот вошел я, а друган мой сидит в лохани, а старуха ухватом подталкивает лохань с голым пацаном с печку и кричит:

-- Очи-то закрой, лешак, а по полопаются вместе с вошками!

У старухи бани давно нет -- мужика на войне убили, банька развалилась и пошла на дрова, так вот печка и выручает.

Что до вошек, то все знают, какая это живучая тварь, потому ребятам еще предстоит повонять керосином.

Но это уж завтра.

 

Оба помытые, рыжики сидят по лампой и усердно шевелят губами над книжкой, а над их головами небольшое сияние, такие они рыжие. Бабка поделала все свои дела, а за занавеску не уходит. Вся -- нетерпение и смятение духа. Это как-то и нам понятно. Старухе надо поговорить, да начинать первой неловко. Девчонка милосердно выручает ее:

- Ба, а че за кино привезли, не читала на сельпо?" Вопрос шитый белыми нитками, потому как мимо афиши не пройти дорогой в школу, а и всего чтения глазам -- редкая клубная афиша да "не влезай -- убьет". Никого пока не убило, хотя все лазили, а вот Река по два-три и больше человечков, малых и врослых, что ни год, забирала себе.

Бабка рослая и худая, похожа на товарища Максима Горького, только без усов.

-- Я сегодня в кине была. Любовь Заречная называется.

-- Ты ведь говорила, что грех. -- Это девчонка рефлексует, что сделала доброе дело, дав начало разговору, и ставит ее в неловкое положение.

Делать что-либо хорошее, и правда, бывает стыдно.

Но девчонка не врет.

Было дело, и я сам в позапрошлый приход слышал эту ее старухину инвективу:

-- Тино -- так она выговаривала -- показывают, деньги берут, а за что берут? Чертей простыней накроют, они там и шебаршатся, пишшат. А вам и весело. Бога забыли, вот что.

Бабка Бога не забывала, вон он строго поглядывал из угла сквозь огонек лампадки, горевшей всегда.

Но черт изобретателен и, видно, художественно одарен. Поймал он бабку в свои сети, и вот уж она переживает сюжет как свое собственное воспоминание, где мечтательный тракторист с сиренью, воткнутой за ремешок фуражки, растягивает меха гармони и поет, поет. Чубастый, голосистый, как петух. В степи, но с березами, хутор, но с электричеством. Избы по-украински белые, но с крышами, крыты по-русски тесом. Советская Шамбала-Кубань, золотая сталинская деревня. Большие и счастливые люди там, собрав с хоровыми песнями большой урожай, вечером влюбляются друг в дружку, кто молодые. И снова, ежу понятно, под песни. Старшие -- то есть старые -- тоже появляются попарно и отпустакют щутки.

Любовь и благоденствие согревают страну. Даже на стриков ложатся лучики этой любви и греют. А молодые и сильные голоса звенят, как жаворонки, над волнами полей.

Метель шуршит и шебаршится, как бабкин черт под простыней. Длинные ее руки ощупывают крышу и стены, зрячие бельма смотрят в окна. Встревоженный кот лазит на подоконник между гераней и глядит на дорогу. Потом прыг к нам на печку. Зеленые его очи от животной тревоги по случаю метельных стонов и шорохов горят так ярко, что отсвет падает на рыжие волосы моего друга и сеструхи его.

Бабка уже забыла про кино и любовь, а рассказы ведет про своего тятьку и деда. Тятьки нету уж давно, дед же помер, чуть не столетний, недавно. Бабка говорит -- в Севастопольскую войну воевал. Она была в прошлом веке, и не с немцем, а с туркой. И это тоже старухино восмоминание. Дед, видно, был речистый. "Особо когда выпьет -- заслушаешься -- подтверждала наша хозяйка.

Дед он был - отцов тятя. Жить отрядили его последние свои года в баньке, которой теперь нету, потому как от старости стал душной. Выпить любил, но не бражку а самогонку, ибо имел терпение перегнать рыгаловку в самогон и наполнить им большую бутыль зеленого стекла с выпуклыми буковками "ведро".

Деревня деда за то особо уважала.

Я еще застал его, сидящего на лавочке у ворот. Дед, как достопримечательность, собирал порядочную аудиторию. Была там мелочь, тётки, мужики -- те ждали, вместе с рассказом про давнее-былое, угощения самогонкой -- делом подсудным. Но не доносили.

Дед был речистый, наша старуха в него.

- Ты куда, дева? - Спросил дедок бредущую мимо нестарую бабку с туеском.

- По малину, батюшко, год ноне выдался малинный.

Вопрос бабу поймал -- поговорить-то бывает слаще малины. И завернула она к дедовым словам.

А пращур уже завелся. Держа пузатый стакашек на отлете, он пел свою песню:

- Атака пешая либо конная дело пустое, если не предваряетя антиллериею. А ежели нашу батарею приглашали пошрапнелить вначале -- тогда и пехотное предприятие увенчивалось решительной викториею. Раз, помню, стоим мы биваком. Ждем каши солдатской.

Вдруг тут турка сквозь кусты несчетный лезет. Шары у всех бешеные, усы что твои сабли, а шапки, как ты, дева, изволила заметить, малиновые. Командир наш, Лёвка Толстой, командует "Заряжай, к бою" и все такое прочее. Да уж поздно, взялись врукопашную. А Лёвку-то, поручика нашего, о те поры недавно к нам перевели. Странный был. Выпить был не очень любитель, а что до девок, так был большой охотник. Непонятно, откуда они и брались тут, где война. Впрочем тогдашняя война-то была не такая, как немецкая. Отъедешь от передовой верст хоть пять -- и тишина. Села как во сне, тебе почет, как государеву человеку. Чарочку завсегда. А кому надо -- так и девки и бабы за милую душу.

А граф наш не тем странный был. Барин настоящий, а стеснялся этого.

Вот если я граф был либо князь, либо генерал, я бы всех во фунт поставил, а кто перечить -- тому в морду, в морду!

Тут хвативший самогонки дед вовсе забыл, что в руках недопитый стканашек, и размахался кулачком. Сосед подхватил и выпил остатки.

Старца прошлой зимой свезли на кладбище, которое обоч березовой опушки и на

краю большого оврага росло крестами, сиренью, черемухой посадной.

Если покойник, то вослед еловые лапы бросают. Зачем? Чтобы неопытная душа не заблудилась, оказавшись вдруг без тела и нашла дорогу домой.

 

А старуха, еще пока живая в зимней избе вила пряжу воспоминаний, уже забыв и о нас, и о себе самой.

Метель и кино с любовью и песнями про богатое житье, незабвенный дед со своей нескончаемой самогонкой, стеснительным графом и Крымской кампанией, годы и люди и их порядок слились и смешались и совсем уж потонули с моем сне, да вспомнилось, что мать в прошлый раз беспокоилась. Вообще-то сильно бояться о детях -- не в деревенской традиции.

Кусок посоленного хлеба в зубы -- и гуляй на весь день купаться летом или по грибы да ягоды в лес, зимой на лыжах гонять по нашим невеликим горушкам. Это дело детское, которое не должно мешать старшим, у коих забот полот рот.

Но за войну, кода охотников забрали на фронт, сильно развелись волки.

И оторвался я в неохотой от теплых кирпичей печи, засобирался домой, на тот конец села.

Небо было в прожелтях и лазорях после утихшей метели. Дорогу замело, но не сильно, и сквозь языки твердого снега, положенные ветром наискось, блестели ножиками следы полозьев да конские какашки, которые интересно пинать носками пимов.

На половинке пути -- страшное. Овраг такой большой, он прорезал улицу, и был построен субботниками мост через него. Было весело, и нам, ребятам, разрешили попарно таскать новые, шикарно пахнущие доски. Потом село в лежку погуляло, тёткам тоже давали бражки, на которую правление по случаю моста отпустило сколько-то кило сахару.

Субботники бывают не часто -- только на Ленина, Октябрьскую да Май. Этот же был вне хода советской вселенной, особенный. А вот помочь -- та всегда, когда осенесь копают картошку. Тогда зовут теток. Или дом ставят -- тогда собирают немногочисленных, все больше инвалидных дяденек, у которых красивые медали на гимнастерках смешно брякают вослед ритму плотницкой работы. Тем полагается не "бражка сладенька", а самогон и мясо. Ну а если хозяин выставляет "белое вино", то есть казенный напиток "водка московская" с пробкой, залитой белым сургучом, то ему особый почет и воспоминание о хорошей помочи. До детских ушей брызги этой радости долетают, и мы все знаем.

Откуда дети берутся, мы тоже знаем, но не верим -- это страшно.

Бутылки из-под покупного редкого вина береглись, разбить или потерять такую драгоценность -- означало получить хорошего ремня, о чем задница помнила долго.

Субботник же никто особо не запомнил -- магазинного вина не дали, обидели. Но третий год уже как мост новехонько стоит, а внизу начиналась молодая речка, и было здорово видеть начало чего-то большого в природе. Сотворение мира. Речка пока малявка совсем, состоит летом из череды луж, в которых много головастиков и мальков. Вода ищет себе земной путь и на этом пути размыла черные бревна сруба и пласт блестящего шлака -- взрослые сказали, что и раньше рут была речка и заводик -- плавили медь, еще когда не было советской власти. Медь, нужная на провода, была, получается, раньше советской власти. Наверное, это вражеская брехня. Или уж так -- медь была, но провода придумала точно советская власть. Тогда еще куда ни шло. Потом всё осталили, бросили, и речка перестала быть, а теперь вот снова началась.

А стеклянистый шлак от плавильных печей резал и колол ступни.

Сейчас Новую речку не видно по сугробами.

Почти не видно с дороги и кладбища, но сердце сжимается страхом и -- видит.

В овраге строит столб снежной пыли, как всегда после метели. Наверное, это какой-то большой мертвец, и машет белыми рукавами, качает длинной головой.

Мимо надо идти быстро и не оглядываться, тогда ничего и не будет. Останется только стыд за то, что такой боязливый и веришь в мертвяков.

Вот и плохое место миновано бегом, и скоро я дома. До утра буду досматривать во сне кино с древним дедом, войнами всеми сразу, мертвецом, свитым из метели и страхов сердца.

А про любовь ничего не приснится -- еще рано.

2007

 

 

 

Прыщик

 

Соню в институт не взяли. То есть за деньги-то брали, а бесплатно -- увы. Денег у семьи не было, и она пошла в пэтэуху на закройщицу. А ей уж хотелось замуж. Начала бродить восточинка в ее крови, и пошло раннее созревание.

Насчет переспать все девки нынче яблочки раннего сорта, а ей -- замуж. Дед у Сони был айсор-сапожник, и оттого Соня черненькая, кудрявая, с изящным, но длинноватым носиком, даже и с горбинкой. Её за такой носик звали и считали жидовкой. Имя подтверждало подозрения, и Соня уже пеняла родителям за неудачный выбор.

Но и сама Соня выбрала пэтэуху неудачно. У них была только одна группа, куда шли парни. И ловить жениха было трудно. Да и парнишки там были не очень -- из них кто неосознанно, а кто, наварное, с прямым расчетом, робко чалился поближе в девкам, и швейное училище было как раз в тему.

А Соне надо было идти туда, где учат все больше на электриков да плотников, а мужской пролетариат это дело любит. Соня, конечно, в плотники не обиралась, но был там и бухучет, а это уже теплее.

До того заведения нужно было ехать с пересадкой, и Соня, дура, убоялась длинной дороги. Но поправить еще не поздно, и Соня, повзрослевшая стремительно, подумала летом переиграть увертюру своей судьбы, жизнь ей, она уже поняла, предстоит ковать своими слабыми руками.

Она вообще тихо, но быстро созревала.

Посмотрите, почувствуйте, как ранней весною деревья готовятся к лету и теплу. Солнце еще только слегка поворачивает на весну, капель с крыш разучивает гаммы, и морозит еще по-зимнему, но березы уже что-то уже ощущают. Елям все равно, и они стоят как монахи, а вот другие деревья, кому предстоит гнать из почек листья, уже что-то понимают, и тайное тепло поднимается снизу вверх.

У деревьев - от корней, а у юного человечка -- от лобка, где делается горячо.

Подушка тоже горячая, белая бессонница полна мучительным волнением, и даже маневровый электровозик со станции погуживает так пронзительно, словно и он почуял весну. И чумазые от нефти бока железных цистерн остро пахнут, как самки во время течки.

Одним словом, плохо дело.

Соне приснился стыдный сон. Она делала все-все-все, что увидела вечером на сайте. Надо поставить пароль, хотя о́труби даже включать компьютер не умеют, но все таки.

Пошла вынести ведро до помойки. "Ведро-бедро" пропищал в ней голосок.

Было еще утро, но козлы на детской площадке уже собрались все, играли в карты. Главный -- потому что красивый -- козелок крутился на карусели точно с такой скоростью, чтобы успеть к своей очереди бросить карту на обитый жестью стол.

Если бы не алюминиевое железо, взрослые придурки давно бы раздолбали своими доминошками

этот стол, облитый пивом, с прилипшими намертво чешуйками и косточками от воблы.

Голуби ворковали, толстый сизый взгромоздился на голубицу и, клювом деликатно прдерживая за шиворот, всей своей тушкой издавал звуки страсти, деликатно про этом прикрыв гвостом рабочую область совокупления. Парни, шлепая картами, громка одобряли это дело, рассматривая идущую мимо Соньку.

- В тему! -- заорал парень со своей карусели и влепил туза козырного. Победа и выигрыш.

Во двор вбегает радостная девка из параллельной группы, Сонька ее знает и дружит.

- "Положительная!" закричала девка Светка, улыбаясь парням. Ее погнали сдать анализ на ВИЧ, от вот она, дура тупая, радовалась положительному, хорошему значит, тесту.

Красивый парнишка слез с своей карусели и пиво допивать не стал, а побрел домой на разом ослабевших ногах.

Неделю, что ли, назад они они со Светкой перепихнулись по-скренькому в гараже и уговились дальше дружить, да все времени не хватало. И вот теперь ему тоже надо на анализ и что он покажет еще неизвестно.

 

А играли парни не на пиво -- на Соньку, последнюю неуествленную деваху, и красавчик опять выиграл. Но теперь раздумал.

Сонька так и не узнала никогда, что пролетело мимо нее. У красавчика, который не нравился своими кудрями и нахальным взором, тест тоже был положительный.

Весь Сонин район Лихой Бугор стоял наособицу, занимая излуку бывшей реки, которую поедал жадный город, а остатки допивали вётлы, ивы да не пойми чего, падали на русло, и по стволам можно было ползать в берега на берег. На той стороне -- Сукино Болото, застроенное промзоной. Когда настали времена новые, в которые Сонька и появилась на свет, еще до появления Макдоналдса земля эта стала из заброшенной, проклятой, землей -- золотой. Туда проложили новенькую дорогу, и с красивым баритонным рыком шли важные грузовики, длинные, как поезд, с громадными не по-русски надписями, читать которые замирало сердце, так Соне хотелось попасть в дальние края.

Взрослые говорили, что там была частная чья-то "таможная", а чья -- знать не полагалось. Да Соне и не интересно.

Под стук домино и мать-перемать много чего можно услышать, если не тыриться слишком близко, а крутиться на ножке и притворяться совсем маленькой и глупой.

А на горизонте и из-за него высился тяжелым чудищем комбинат. В темноте большой, лохматый, весь в космах дыма и пара, на закате насвзкозь, через быльшие окна цехов, багровел золотыми лучами заката, и в этой лавине огня ядовито белели прожекторы, которые не гасили по периметру никогда, потому что завод был секретный. Кружками и пластинками т ех секретов играли дети во дворах, но свет не гасили никогда.

Соня боялась страшного темной зимой силуэта, а летом бояться перестала, а к следующей зиме выросла и стало не до детских страхов. Только решила про себя, что туда не пойдет, не уговаривайте, и зачем ей пенсия на пять лет раньше, глупости какие.

 

Ремеслуху перевели совсем на самообслуживанье. Сами пэтэушники и в столовке управлялись, и убирали, и в гардеробе дежурили, И вот принимает пальто славный такой парень из электрической группы, которого Сонька раньше вовсе не замечала. Принимает, короче, парнишка Сонькино куцее пальтецо, на которое мама нашила этот отстойный воротник из старого песца. И вовсе не торопится повесить его на крючок, а окунается всей прыщавой мордой в воротник и вдыхает фитонциды таинственного девического существа.

Запахи духов, помады и нежного женского пота волнуют дурачка до беспамятства.

 

Наша Соня это все видит.

После всех занятий она тянет резину, чтобы уйти последней. Выходят они с будущим электриком вдвоем.

 

Сегодня праздник всех трудящихся. По этому случаю у нас в спортзале бал. Ну он так только называется, а придут парни поддатые, принесут выпивки в грелках под ремнем, колес. Парни будут хлопать девиц по жопкам, а те отвечать пенделями, но не сильно, а любя.

Избранник был глуп, как щенок, но породы незлой, и Соня его записала в свои женихи. По этому случаю Соня готовилась с вдохновением. Из за такой бури и натиска чувств все шло наперекосяк. Ну, это мы с вами, читатель, знаем. Обжигая язык чайным кипятком, запинаясь об углы и стулья, укалываясь об иглу, собираемся туда, где нас ожидает что-то особенное, наш приз после долгих дней серого. Все, что было ладно и впору, ломается, молния рвет одежду и ломается сама и так далее.

К тому же Соня увидела с желтую треснутую трюму, что на проклятом носу вскочил прыщик.

Надо его выдавить. Прыщик защищал свое беззаконное существование и сделался красным прыщом. Соня хватает первое попавшееся -- пыльного, когда-то любимого друга мишку и запускает им в мамашу, которая сдуру присоветовала прыщик выдавить.

Соня еще не знает, что в этот миг кончилось ее детство.

И сразу же началась истерика. Соня размазала весь макияж по морде, а мама в это время пришивала к гипюру брошку в камешком, потому что она была, по ее мнению, золотая и дорогая, и чтоб не потерялась.

А прыщик из розового стал багровый, затушевываться никак не желал, нос сделался еще длинней, от расстройства и от румян китайских на ее щечках, обычно лилейно-гладких, пошли пятна. Короче, на танцы Соня решили не ехать, и с такой мыслью упадает на диван реветь.

Но тут запел телефон, и парень, назначенный Соней в женихи, сказал, что ждет у входа. За его голосом была слышна музыка. "У входа" сказал пацан -- и подписал себе свадебный, еще до армии, приговор. Ведь это значило, что влюбился, что не на танцы грёбаные пришел, а на свидание, и никого больше не хочет.

Соня взяла свою чахлую заначку и полетела на такси.

 

Старинные советские песни снова стали в моде. Длинноволосые пухлые парни в телевизоре изображали трактористов и солдат-матросов на побывке и гнали байду про верность и всякие крупные чувства. Голенастые звезды в серебряных ботфортах и с кувшином в руках, означающим большие колхозные удои, закатывали глаза -- им такое к себе отношение нравилось. Нравилось оно и нашей молодежи, особенно девицам, и они даже соглашались оставаться дома у ящика с мамками-бабками. А уж у тех даже морщины расправлялись, и эта ванильная плесень размасливалась от воспоминаний. И мы, читатель, не будем ломится в душу и рассказывать, что правда жизни ловко и незаметно подменяется лукавой, но такой сладкой правдой искусства -- подобно тому, как у дедушки Толстого шулер вытягивает из под шелкового кушака крапленую колоду, где у него все дамы, вальты с королями растасованы как надо. Не трехсменка всю жизнь, не капли сердечные да завыванье скорой, а сердечные признанья под гармошку, зорьки ясные -- вот что правда, где все дамы с валетами сходятся.

 

Автор же выставил свой фейс из-за нетей и принялся учить да рассуждать не вовремя затем только, что он желает своей юной героине добра.

 

На училищное музыкальное орудие, купленное на их же наработанные стажировкой деньги, сегодня всю дорогу ставились диски

с такими песнями. Танцевать под них нужно было вальсы да фокстроты, но таких отстойных древностей никто не умел. Как обезьяны, парни пригибались, лапали за девок за обводы, и это был кайф.

Буфета, считай, не было. Пепси да слойки -- это не буфет.

Драка, к счастью, была, украсила тягомотину танцев под присмотром взрослых, которые приперлись, чтобы кто чего не учудил.

Особо присматривали, чтобы не наглотались колес. Дуроватая старшая рать, плесень, не знает ведь, что к колесам нужен всего-то. ну, маленьким знать не надо, а стареньким поздно. и можно делать данс-данс хоть до утра.

 

Всю обратную дорогу они не садились, хотя мест было полно в поздний час. Парень вцепился в поручень и нависал над ней и казался ростом выше, чем был. Соня еще не выдышала из себя возбуждение вечера и была красивая, глаза горели. Парень чуть пьяненький, и нависал, наваливался на нее. И Соне захотелось вдруг, чтобы он совсем не нее лег.

А прыщик почувствовал себя третьим лишним и исчез.

 

Много воды утекло, много чего было. Собственно, ничего особенного как раз не было -- паренек быстренько сделался мужем, загремел в арию, но вернулся благополучно. Наша Соня стала мама, и снова из декрета пошла на фабрику. И я рад заметить, что в коллективе она на хорошем счету.

Вот сидят они за столом, покрытом но такому случаю новой клеенкой, выпивают и разговаривают.

--А я ведь, Котик, в тот вечер раздумала на танцы прийти -- прыщик у меня на носу выскочил, а я его давить -- так он только больше сделался. У девок ведь всякие пустяки на уме -- красоты хочется. Вот в маму чем-то запулила, плакала, как дура. Ты вовремя позвонил.

У Котика руки стали длинные от тяжелых железяк, которым он как нянька за деньги хреновые, и он уже после пятой хочет спать, но держит марку перед Сонькиной родней, да и пельмени не съедены и бухло еще есть.

- А я не заметил никакого прыщика -- деликатничает муж. Врет. Заметил

он, конечно. Но почему то сердце на эту заметку стукнуло нежно.

А еще он заметил, как на "у входа" красивый Сонин голосок зазвенел по телефону лукаво, и он понял, что прокололся и попался.

 

 

2008

 

 

Божий одуванчик

 

Проспект огромен. Названный именем нехристя, продуваемый насквозь ветрами, заставлен наш главный и знаменитый большущими домами, длинными, как года.

В троллейбусе можно поспать, пока доедешь.

Ковыляя палочкой, входит бабка старенькая. Наде ей место уступить, хоть и неохота.

--Далёко ли восемьдесят шестой-от дом?

Какая остановка ей говорили, да она забыла.

-- Мы, бабушка, следить будем, чтобы ты не промахнулась.

--А? Что? Вы уж мне скажите, а то я слепая, не вижу.

Полтроллейбуса стало хором считать. Семьдесят второй, семьдесят четвертый.

Бабка была не только слепа, но и глухая, как пень, и нашу декламацию слышала как команду на выход. Её усаживали обратно. Бабка крестила каждую цифру и благодарила Бога за то, что он так умно устроил, что нечет плавно рос, приближая весь порядок к заветному числу, где, слава Богу, аптека.

--Я в полуклинику на прошлом месяце ходила, у нас врач обходительный, обстукал меня молотком своим на резине всю как есть, и обслушал -- Бабушка окрестила крестным знамением "полуклинику", хорошего доктора и его молоточек. -- И говорит врач-от: "Специально для вас лекарство есть, поможет." Вот ладно, а то я и капустный лист прикладывала, и мазью германской мазала дорогой, а золовка присоветовала назьмом коровьим полечиться, говорит как рукой снимет, так мне с деревни назьму-то свеженького привезли, только не помогло.

Хоть и не помогло, но бабка за рассказом своим меленько крестила и золовку, и навоз, а мазь германская осталась без бабкина православного благословения как дорогая и бесполезная.

Выяснилось, по старушкиным словам, что средство специальное продается только в той аптеке, куда она и едет через весь город с пересадками. А должен был зять доставить, здоровый парень.

Но зять, хоть и здоровый, одной известной на Руси болезнью все же болел. Суставы так ломило по нонешней погоде, что бабушка наша решила не ждать, когда кончится зятев запой, и вот поехала сама.

Вот и конец бабкина пути, и после короткого спора троллейбус решил, что лучше выйти на дом пораньше, немножко вперед пройти, чем назад возвращаться -- это всегда почему-то досадней.

На старухином лице благость. Ей приятно, что специально ради нее, как врач сказал, придумали лекарство от всех ее болезней, и что публика подобралась знающая, помогли доехать ей, старй, слепой да глухой.

Покрестив всех, бабушка выходит. Я смотрю, как она, влекомая надеждой, бодро телепает к большой вывеске со змием над чашей. В аптеке ее ждет лекарство от всех болезней, придуманное специально для нее, слава Богу.

Вечерело, и тут на всем проспекте зажглись фонари, и стал он, крещеный старухой, виден до самого конца. А окончание его всей шириной своей нечеловеческой въезжало в багровую зарю.

 

2008