⌠А жизнь всё тычется в азы■

24 марта 2004 года исполняется 65 лет со дня рождения ленинградского поэта Леонида Аронзона, погибшего в 70-м году. Его имя я впервые услышала не в России, а в Лондоне от английского переводчика Ричарда Маккейна. По всему было видно, что Маккейн влюблён в поэзию Аронзона: он то и дело цитировал его строки и упоминал его имя в разговоре. Ричард переводил стихи Аронзона более двадцати лет - с тех самых пор, как узнал о нём от своих друзей Аркадия Ровнера и Виктории Андреевой. При жизни Аронзон не напечатал ни строки. В новые времена вышли три его сборника - в 90-м, 94-м и 98-м. Последняя книга ⌠Смерть бабочки■ с параллельными переводами на английский Ричарда Маккейна, пожалуй, самое полное собрание стихотворений поэта.

Леонид Аронзон - ⌠пограничник■: он существует ⌠на границе счастья и беды■, тоски и праздника. Он будто сидит у костра, чувствуя жар лицом и холод спиной. Слова ⌠счастье, рай, праздник, свет, красота■ звучат в его стихах несметное количество раз, но почти всегда в паре с антонимами:

На груди моей тоски

зреют радости соски...

________

Чересчур, увы, печальный,

Я и в радости угрюм...

________

Хандра ли, радость - всё одно:

кругом красивая погода!

Аронзон - ⌠пограничник■ ещё и потому, что живёт на границе бытия и небытия, близость которого ощущает постоянно (не отсюда ли такое острое чувство жизни).

Напротив звёзд, лицом к небытию,

обняв себя, я медленно стою.

________

Жить, умереть - всё в эту ночь хотелось!

Но ночь прошла, и с ней её краса.

Если в августовскую ночь 67-го года, когда были написаны эти строки, поэт выбрал жизнь, то в октябрьскую ночь 70-го выбрал смерть (или она его выбрала). Произошло это в горах под Ташкентом, куда он уехал отдыхать и путешествовать. Уехал не один, а с женой, которой посвящены все его стихи о любви: ⌠Красавица, богиня, ангел мой, / исток и устье всех моих раздумий...■. В ту роковую ночь жены рядом с ним не было. В одиночестве бродя по горам, он наткнулся на избушку пастуха, где обнаружил охотничье ружьё. Выйдя из избы, Аронзон застрелился, либо стал жертвой неосторожного обращения с ружьём. ⌠Просто в тот день в горах было очень красиво■, - вспоминает подруга жены Аронзона Ирина Орлова.

Боже мой, как всё красиво!

Всякий раз, как никогда.

Нет в прекрасном перерыва,

отвернуться б, но куда?

Не найдя, куда бы отвернуться, поэт выстрелил, перейдя границу, которая всегда его гипнотизировала.

Как хорошо в покинутых местах!

Покинутых людьми, но не богами.

И дождь идёт, и мокнет красота

старинной рощи, поднятой холмами.

.........................................................

Кто наградил нас, друг, такими снами?

Или себя мы наградили сами?

Чтоб застрелиться тут не надо ни черта:

ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

Ни самого нагана. Видит Бог,

чтоб застрелиться тут, не надо ничего.

Кажется, поэт просто спутал мгновенье и вечность, сон и явь, жизнь и смерть: ⌠Жизнь... представляется болезнью небытия... О, если бы Господь Бог изобразил на крыльях бабочек жанровые сцены из нашей жизни!■ (⌠Стихи в прозе■). Бабочки, стрекозы и всякая прочая живность великолепно себя чувствуют на страницах его книги. И этим, как, впрочем, и интонацией, Аронзон напоминает Заболоцкого: ⌠Где кончаются заводы, / начинаются природы. / Всюду бабочки лесные - / неба лёгкие кусочки - / так трепещут эти дочки,... / что обычная тоска / неприлична и низка.■. Аронзон не боится ни своих обереутских интонаций, ни ветра Хлебникова, который временами залетает в его стихи. Он ОКЛИКАЕТ старших поэтов, но не подражает им. Что бы Аронзон ни писал - рифмованные стихи, верлибры, стихи в прозе, - он всегда узнаваем, самобытен, и абсолютно самостоятелен.

О чём его стихи? О первых и последних вещах, о первоэлементах бытия, об азбучных истинах - этом неисчерпаемом источнике вдохновения, фантазии, новизны. ⌠... А жизнь всё тычется в азы■ - пишет поэт. Как бы ни усложнялся мир, жизнь всё равно ⌠тычется в азы■, справляться с которыми сложней всего:

И бьётся слабый человек,

Роняя маленькие перья.

Двадцатый век, последний век,

Венок безумного творенья.

И всё же не спад и не тоска - лейтмотив его поэзии. ⌠Материалом моей литературы будет изображение рая■, - нарочито казённым языком сообщил Аронзон в своих записных книжках. Так он и сделал: поэт живописал рай на земле: ⌠Знойный день. Ледниковые камни. / Бык понурый. Жуки и слепни. / Можжевельника черные капли. / Вид с обрыва. И Ева в тени■. Перевожу взгляд направо (в двуязычной книге ⌠Смерть бабочки■) и читаю ту же строфу по-английски. Всё сохранено: и мысль, и чувство, и размер. Но нет рифмы. Впрочем, рифмы нет не только в переводах Маккейна. Если она ещё где-то и существует, то, наверное, только в русской поэзии. И есть ли у неё будущее - неизвестно. Во всяком случае, Ричард Маккейн перевёл стихи Леонида Аронзона бережно и любовно, за что ему спасибо.

СОНЕТ

Еще зима. Припомнить, так меня

в поэты посвящали не потери:

ночных теней неслышная возня,

от улицы протянутая к двери.

Полно теней. Так бело за окном,

как обморок от самоисступленья,

твои шаги, прибитые к ступеням,

твою печаль отпразднуем вином.

Так душен снег. Уходят облака

одно в другом, за дикие ограды.

О, эта ночь сплошного снегопада!

Так оторвись от тихого стекла!

Троллейбусы уходят дребезжа.

Вот комната, а вдруг она - душа?

1960

* * *

Качайся, слабая трава!

Качай несметных насекомых!

О праздник тела, невесомость!

Стрекоз касанье!

Я сорвал

губами вытянул

осоки

скользящий липкий стебелек,

И надо мной, как призрак легкий,

взметнулся слабый мотылек.

И откровение, и леность

в союзе явственном текли,

и птиц мелькающие тени

не отрывались от земли.

I960

* * *

Развязки нет, один - конец,

а жизнь все тычется в азы,

мой стих ворочался во мне,

как перекусанный язык.

И плащ срывается в полет,

и, отражаясь в мостовых,

вся жизнь меж пальцами течет,

а на ладони бьется стих.

Да, стих, как выкрикнутый крик,

когда река скользит в дожди,

мой стих - не я, не мой двойник,

не тень, но все-таки сродни.

в конец любви, в конец реки,

как слабый звон колоколов

от ветром тронутой руки.

Так отделись мой стих, как звон,

как эхо, выкатись на крик,

чтоб губы, став подобьем волн,

меня учили говорить.

1961

* * *

Есть в осени присутствие зеркал,

объем их мнимый в воздухе осеннем,

когда и небо тускло и река,

и первый лед, скребясь о берега,

проносит птиц недвижимые тени;

когда к реке, спускаясь по ступеням,

я вижу отделенные стеклом

то острова, то длинный царский дом,

то Охту, где буксиры да репейник.

Еще везде, смотрю, полусветло,

еще артель ворочает весло,

и возле ног еще ярится в пене

измятый лист, пропахший наводненьем.

(1964)

* * *

Хандра ли, радость - все одно:

кругом красивая погода!

Пейзаж ли, комната, окно,

младенчество ли, зрелость года,

мой дом не пуст, когда ты в нем

была хоть час, хоть мимоходом.

Благословляю всю природу

за то, что ты вошла в мой дом!

1968

* * *

ПУСТОЙ СОНЕТ

Кто Вас любил восторженней, чем я?

Храни Вас Бог, храни Вас Бог, храни Вас Боже.

Стоят сады, стоят сады, стоят в ночах.

И Вы в садах, и Вы в садах стоите тоже.

Хотел бы я, хотел бы я свою печаль

Вам так внушить, Вам так внушить, не потревожив

Ваш вид травы ночной, Ваш вид ее ручья,

чтоб та печаль, чтоб та трава нам стала ложем.

Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в Вас,

поднять глаза, поднять глаза, чтоб с небесами

сравнить и ночь в саду, и сад в ночи, и сад,

что полон Вашими ночными голосами.

Иду на них. Лицо полно глазами...

Чтоб вы стояли в них, сады стоят.

1969