"То ли не было, то ль было, то ли и не разобрать"

 

Алексей Ивантер. Держава жаворонков.

 

Стихотворения. ПОЭЗИЯ.РУ - Москва, 2004. - 224с.

Тир. 1000 экз. Художник М.Волохонская.

(Издание осуществляется в авторской редакции.

Орфографические авторские особенности являются

значимой частью произведения.)

 

(Попытка разбора полетов)

 

 

Разговоры о возникновении нового языка ведутся со "времен Очакова и покоренья Крыма", при этом каждое поколенье создает свои специфические способы самовыражения, широко используя как свою выдумку, так и воспроизводя хорошо забытое старое, тем самым как наполняя, так и одновременно иссушая полноводие русского языка. Однако замечено одним из современных признанных мастеров слова, что почему-то большинство из тех, кто в молодости был "обновленцем", к зрелым годам становится "традиционалистом". Может быть, они сами начинают понимать, "откуда ноги растут"? А может быть полемическая строчка Хлебникова: "Новаторы от Вержболова! - Что ново вам, то нам не ново" - указывает на то, что с течением времени имманентное поэту некое внутреннее знание начинает придавать поэтической мысли свою должную форму, раскрывающую существо мысли, и тогда новаторство и новизна не искушают поэта боле без нужды.

 

1

- Где же погост? Вы не
видели?
Сам я найти не могу. -

Н.Рубцов

 

Пушкин полемически заметил, что поэта надо оценивать по законам им для себя установленным.

Думаю, что наше поверхностное мнение останется с нами и при нас, а те, кто прочтя, присоединится к нему, будут иметь это мнение как свое. Надеюсь, что и автор не воспримет эти заметки как недоброжелательство и будет выше мелочных обид.

Попробуем описать достоинства поэзии, к которым тяготеют стихи Алексея Ивантера.

В течении ХХ века не раз предпринимались попытки "фольклорного модернизма", существовавшего то как стилизация, то как подражание, то переработка..., - что-то выходило удачно и органично, как у Каменского и Твардовского, что-то мило и смешно, как у Сельвинского и Багрицкого, но языковая стихия и фольклор захлестывали всех по-своему и у всех были свои непохожие мотивации. У талантливых людей вообще многое получается только потому, что они знают меру (цитирую по памяти): "У колодца расколоться // Так хотела бы вода, // Чтоб в болотце с позолотцем // Отразились повода" (Хлебников) или "И на площади, мне сказывали, // Там где Кремль стоял как цель, // Нить надрезав, крепко связывали // К пряже тонкую кудель." (Брюсов). В окультуренной форме в этих примерах присутствуют основные формальные признаки народно-поэтических приемов творчества, присущие и поэтике А. Ивантера.

Под "фольклорным модернизмом" мы понимаем попытку введения в поэтическую речь малоупотрибимых, забытых речевых, а порой "книжных", языковых форм. Авторское стремление доказать живучесть и естественность для языка этих форм похвальна, даже вызывает уважение, но с оттенком сочувствия к тому упорству, с которым автор овладел и сделал для себя естественным этот язык. Через этот язык автор пытается побороть язык поэтических образов-штампов, сложившийся за столетия и выхолостивший первоначальную напевность и звучность-перезвон слов народного истока поэзии. Автор пытается оживить "истинно-народную" глубинную естественность лирических звучаний-интонаций, восстановить через формоупотребление уменьшительно-ласкательную чувственность и родственность мира (в его стихах живо употребляются старославянизмы, поговорочные присловки, вышедшие из речи формы предлогов, неологизмы, образованные с использованием большой гаммы суффиксов и префиксов, заимствованных в устном народном творчестве (УНТ), и др. приемы, в т.ч. песенного творчества).

Родственность поэта с природой, народным восприятием бытия, боль поэта в описании конфликтности мира, душевная сопричастность и этическая нормативность народного миролюбия - вот внутренние темы-задачи творчества автора. Как мы видим, задачи автор ставит перед собой значительные и вызывающие неподдельное уважение.

Почвенник Ивантер, как двуликий Янус, направлен и в прошлое и в современное, но ему приходится играть и две роли - и антагониста и протагониста[A1] . Он выступает как антагонист в известной роли борца с засильем поэтической безликости. Автор всем своим существом пытается побороть поэтические штампы, устоявшуюся образность, он ныряет в глубины исторически естественных языковых форм и выныривает в современность, чтобы остро почувствовать ключевые, холодные или теплые от течений, темные глубины придонного исторического языкового дна, его илистой почвы. "Не придышаться к белому свету, где поэтов - небитая рать!" Поэтическое одиночество и противопоставленность общим движениям "организованной поэзии" делает поэта воином-протагонистом (история умалчивает только одно - в какой фазе находится герой: в фазе трагедии или фарса?), ратаем за исконные ценности языка, веры, вжитой в этот язык, религиозного переживания собственного существования и сосуществования природы, Бога и народа. Автор пытается наполнить картину мира-природы-существования сопричастными образами святых, мучеников, воинов, заступников земли Русской - они современники, живущие рядом и принимающие непосредственное мистическое участие в нашей каждодневной боли-радости жизни.

Нужно отметить, что А. Ивантеру удалось создать и усвоить некий свод собственных поэтических правил, связанных с предыдущей культурой через отсылку или отрицание. К самоустановленным законам правильной неправильности можно отнести авторское написание некоторых слов (оттуль, ходенём, осенный), в том числе глаголов: сойдутца, потянутца, учудитца. Все эти приемы и употребляемые народные слова-образы (Снегурка, кольчужка, гусляр, детописец, доглядчик и т.п.) выглядят вполне органично заявленному и работают на стилистическое единство текстов, жанровое своеобразие, их узнаваемость.

Самоидентификация в поэтической традиции и культуре поэта Ивантера происходит по трём направлениям. Во-первых, это реминисценции к поэтическим текстам С.Есенина, Н.Клюева, В.Бокова, Н.Рубцова. Во-вторых, - реминисценции к фольклорной интуиции читателя, и в-третьих, - к ритмической аллюзии - песенно-речевой форме стиха.

Несмотря на определяющее использование в стихах человеческой доверительной интонации, прямое авторское высказывание (Молод был - писал я книжки, а теперь пою слова) Ивантер не замыкается в своем Я, пытается показать возможность общения с миром через чужую душу выдуманного лирического героя-поэта. Так появляются стихи от лица женщины, от лица татарского поэта. Автор выносит в подзаголовок книги: "это сетевые "клоны", давшие мне возможность что-то почувствовать иным сердцем". И здесь проявляются проблемы так называемой сетевой поэзии с ее виртуальным авторством, с игрой в несуществующее, повсеместной мистификацией.

Отсюда, должно быть, и созданный автором ретро-язык, использующиеся им приемы фольклорного языкового творчества, употребление старославянизмов в качестве отсылки не к высокому стилю церковнославянской лексики, а языковым архаизмам речевого употребления, призванным закрепить за автором "инакость", отличимость от остальных пишущих. И в то же время нельзя не признать семантическую оправданность, естественность звучания-значения, многослойность применяемых в тексте слов, удачно найденных образов ("Крестик прицельный на солдатской груди; Хочется в низкую Ниццу и карусельный Марсель"). Автор успешно эксплуатирует возможности "неграмотной речи, орфографии, грамматических оборотов" и т.о. возможность столкновения синтаксических структур в две и более мысли.

Но самая яркая и самая внешняя отличительность Ивантера от остальных авторов - в манере исполнения собственных стихов. Он распевает их на манер заговоров, приговоров, речевок, запевок, считалок, частушек, м.б. чего-то еще. Помогает ли это читательскому восприятию, - вопрос открытый.

 

 

2

Тихо ответили жители:

- Это на том берегу.

Н. Рубцов

 

Поместим в начале второй части нашего исследования
короткое читательское мнение, которое мы слегка обработали, чтобы придать
устной отрывочной речи читаемую письменную форму:

"По сути стихи Ивантера - "припевки", слова - пустышки, заполняющие ритмическое пространство. Автор доносит до читателя свои поэтические байки-прибаутки. Читатель задыхается в словах, слова кажутся необязательными и лишними, не имеющими отношения к сути, к поэзии, к идее стихотворения и в конечном итоге к тайне-очарованию поэзии. Тайна стихосложения ускользает от автора.

Вязь и витиеватость авторской речи, кажется, может возникать вокруг любого предмета-повода и виться-литься, пока автору не надоест. Чтобы завуалировать тяжесть текста выбирается раешный ритм, песенность, бусинные рифмы, и - пропадает воздух поэзии, который читатель приготовился вдохнуть. Слова какие-то оперные, они могут быть интересны сами по себе, но смотришь в стихотворение и - ужас слов заполняет. Если ветры - то "тиховейные", если ветер - то "Памятозлобливый ветер гудёт", всё с вывертом, с бобером, и где они, "В сердце простые словечки", которые "вывел Небесный Гравёр"?

Народность в стихах определяется не физиологичностью и матерностью, - тогда это частушки матерные - но особым строем и мирочувствием. Это может быть заговоры, но тогда это тоже не поэзия. Капля поэзии капнула - есть поэзия. Не капнула - нет".

Приговор произнесен, но к нему нужна мотивационная часть, которую мы попробуем коротко изложить.

 

Что делает автор.

 

Мы наблюдали в начале 90-х прошлого века, как поэтическая общественность, оглушенная синтаксическим однообразием Бродского, долго переваривала в ушибленных головах безразмерность поэта. Но, переварив, мало кто оставил себе Бродского (на слуху - Кулле, но он и бродсковед), все по-своему усвоили и начали писать по-своему. Никто откровенно не использует приемы (в широком смысле слова) ни Пастернака, ни Цветаевой, ни Мандельштама - как-то неприлично авторам сознательно проявлять свою вторичность: как никак, у нас традиционно поэзия европейская, личностная, индивидуальная. Но использовать прием - великое искушение для поэта. Ивантер впал в него. У него нет авторов приемов - автор народ, и воспользоваться приемами УНТ - почти запросто, потому что внешне кажется, что это и есть развитие поэзии, а не та же самая вторичность.

 

Конечно, строго говоря, автор не оригинален, и нам известны авторы, выпевающие свои стихи. Так же, с мелодией-подпевом, в народе их читали да и сейчас читают, если еще живы, "исполнители" устного народного творчества.

Но фольклорное требование к исполнению (то, что студенты записывали за бабушками и дедушками на магнитофоны и потом внимательно расшифровывали) - не есть требование к ясно выраженной конкретной мысли, там необходим настрой, общий эмоционально-ритмический фон, который во многом и создает глубину переживания.

В исполнении Ивантера стихи, их поэтическая значимость, заслоняются раешно-балагурной красотой выпева (прекрасный тембр голоса, окрашенный печалью и безысходностью бытия).

Фонетические зацеплялки, вытаскивающие слова-смыслы (порой случайные) друг за другом - это может быть и красиво, и никак, и просто так. Задача проста - ввести шаманизм, обворожун, ритмико-фонетическую суггестию, когда общее состояния переживания ритмословия делает слово вспомогательным элементом.

Версификационная неправильность ради сохранения размера-ритма (лишние слова-слоги) или инверсия - строго говоря, конечно, это все "умышленно присуще" любой поэтической речи и для создания большей выразительности, и для отчетливости мысли, или если не хватает мастерства сделать иначе, но у автора данные приемы самодостаточны, осмысленно-плотно нужно и ненужно вставлены в речевую ткань и вытесняют ее, становясь ею - нити корда стали самой тканью. Все чувства есть - нет чувства меры.

И что делать, когда автор захлебывается словами - их витиеватость, доходящая до фонетического пулемета, ложится с такой плотностью, что в мишени остается одна огромная дыра вместо головы. Не поэт, а Шварценеггер с боезапасом слов против целой армии. А хочется контрольного слова в голову.

Чего стоит название книги "ДерЖАВА ЖАВОронков". Употребление трудноперевариваемых аллитераций, порой труднопроизносимых, сначала ошарашивает, а потом отталкивает.

Текст - по-хорошему - должен обсуждаться как текст. Песня - как песня. Поэтому песня, записанная как текст, лукавит, называя себя стихами. Текст, говорящий, что его надо припевать, тоже лукавит. А в нашем случае, автор должен согласиться, автора надо обсуждать как поэта, а не песенника.

"Орфографические авторские особенности", которые являются для автора "значимой частью произведения", на поверку - не более чем школярская попытка фонетической записи речи исполнителя произведений УНТ в полевых условиях фольклорной экспедиции. Научных принципов здесь не много, т.к. автор приспосабливает под себя запись звуков живой речи (что, не смотря на "принципиальность", делает такую запись слов не приемом, а просто неким сознательно безграмотным текстом). Но читателю эти фонемизмы и морфемизмы режут глаз, путают и мало что дают для смысла и звучания стихотворения, кроме намека на то, что оно должно "исполняться" - но как, в какой ритмике, с какими интонационными особенностями, автор не потрудился до нас донести. Но поразительным образом всё встает на место, если читателю, перед чтением книги, удалось слышать авторское исполнение. Не хочется думать, что за этим скрывается "авторское высокомерие", но не исключено.

Строфика порой противоречит динамике стиха - исполнительские стихи требуют особой формы записи, которой автор или не захотел (м.б. в том числе из соображений экономии места, разверстывая четверостишья в двустишья с внутренней рифмой - а почему и нет?), или не смог создать (во что верится мало - автор человек давно и много пишущий) строфику в удобочитаемой (пришептываемой) глазами форме, чтобы читатель мог наиболее адекватно воспринять авторскую интонацию-смысл и оценить поэтический прием, где слово не терялось бы в загогулинах и вывертах внутренних рифм.

"Проходные стихи", похожие одно на другое до безобразия, заполонили книгу, и проходным становится всё - проходные своей похожестью тянут за собой осмысленные узнаваемостью и ожидаемостью интонационных ходов - только они забубниваются в оправданных и нет связках внутренних рифм, и вместо того, чтобы поддерживать и укреплять стиховую структуру, рифмы стирают смысловые опоры и выступы и не создают парадоксальности восприятия. Чрезмерная щедрость приема не способствует раскрытию поэтического смысла. Попытка псевдонародного опрощенчества оборачивается вычурностью. И не понятно, осознанно или нет автор доводит стихи до формальной дискретности - грамматического разрыва согласований слов и предложений (м.б. это ошибка усталого читательского восприятия). Этот прием в своё время был активно введен футуристами, использовался аббериутами и эксплуатируется в новой поэзии "метаметафористов", "осмысливших" этот прием как легкую возможность возникновения новых смыслов за счет над-слома смысла. В сегодняшнем звуке этот "разрыв смыслов" мы слышим в тиражируемой непечатными средствами рок-поэзии, претендующей на лидерство в умах нечитающей публики как новое слово-мыслие-выражение. Вот и сошелся старый фольклор и новый фольк.

К сожалению, автор не прошел проверку на истинность своего православного мирочувствия - этой проверкой является употребление ненормативной лексики. И автопародийно звучит разухабистая цитата: "Может, милость Господню спи...л небесный какой-нибудь клерк?" Оказывается, что православный лексикон усвоен формально, на уровне слов. Иначе - то, что позволено любому разгильдяю, не позволено борцу за православную идею: сказавши аз, надо говорить буки, а не бля.

Пафос поэта, его претензия на духовную поэзию ("Голубиная книга" - чем не намек, державный жаворонок!), девальвированы, опущены матерной лексикой и культуртрегерским панибратством: "Что ж никак мы мочу не удержим, поднимаясь на лифте домой?"

Удивляет зафиксированность в поэтическом высказывании устойчивое антимосковкое предубеждение, расхоже присутствующее в малокультурных (скажем так) слоях населения, автор тиражирует эти настроения настойчиво и как бы ссылаясь на народный авторитет, который питает его эмоциональность. Не одному автору плохо в Москве, это больно, но чего хаять-то и проклинать?

Поэт как бы ироничен, простой пример из стихотворения "Собутыльник": "Пером гусиным оперенный воздушный Пушкинский глагол - // Язык родной одушевленный, где до него - всё недосол" (и конец стихотворения) "Так выпьем, Пушкин, где же кружка? Молчит; не скажет ни шиша..." При всей милости отношений автор всегда ироничен во вне, самоирония практически отсутствует или обретает некую ностальгическую форму, а порой даже и не понять, сколько здесь авторского самоутверждения, а сколько - иронии. Вот для примера из другого стихотворения этакие флиртующие строчки: "Такое помню, что не скажешь, откуда знаю - не понять,// Я просто дух - я теплюсь в каждом, и каждый - перетек в меня. // Я не Рубцов и не Ивантер, не счесть моих имен и лиц, // Среди всех избранных и званных - я блеск зарниц на дне глазниц".(Для сравнения: "Моя фамилия - Россия, // А Евтушенко - псевдоним". - Что-то слышится родное, не правда ли?) Просто теряешься от этого флирта. С другой стороны, отношения в этом стихотворении вполне вписываются, если отбросить словесные выкрутасы, в общую концепцию сетевой поэзии как безразмерной мукомольне слов: "Но примет Мельник у помольцев слов белоярово зерно; // Все свезено на мукомолье, а дальше уж вольным-вольно!"

И чем дальше углубляешься в книгу, тем все чаще и чаще натыкаешься на то, что автору не хватает исконных, истинных значений, существующих в слове, он хочет возвысить слова - пишет их с большой буквы, пытаясь по-детски наивно столь незамысловатым способом придать словам символический смысл, создать мифологические связи внутри стиха, раскрыть глубинные значения, связанные с верой, и смысл, направленный на мысли о потустороннем.

Кроме того автор помещает в книгу стихи под чужими именами. Ивантер признает возможность-необходимость написания стихов в "своей" ритмике, но уже без привычных из основного свода книги приемов УНТ. Правда и тематика этих стихов вполне обычна и по-обычному человечна. Что не писать все время "чужим сердцем"?

Но авторская рефлексия постоянно толкает его в стихию ернически-шутейского как бы народного сознания в приукрасах словесного барокко, утяжеляющего прочтение. И это, в свою очередь, делает трагические формы мысли (в порой очень ясных по чистоте концовках стихотворений) тяжелыми по форме и облегченными по смыслу. С другой стороны настойчивое авторское упорство и безоглядность указывают нам на возможности, хранящиеся в исторической, народной кладовой русского языка.

Так мы воспринимаем иконопись Симона Ушакова: его орнаменталистская щедрость не делает икону хуже, но как-то выводит из поля зрения духовную доминанту, которая достигается не украшательской избыточностью, а сознательным выбором средств духоизображения. Орнаменталистика, ее преобладание в произведении, всегда была показателем кризиса жанра, автора, культуры эпохи. И в барокко были свои вершины и достижения, но избыточность словесного барокко у автора формально, в тексте отсутствует присущий стилю символизм. Стихи становятся даже не живописью на известные темы, а иконостасом в красивой до вычурности орнаментальной резьбе, где вместо икон зияют пустоты.

Автор всем своим представленным творчеством заявляет, что он навсегда далек как от современных модернистов, так и традиционалистов, но парадоксальным образом он так продвинулся в "своей" области стихотворчества, что, несомненно, стал модернистом, правда хочется вести этимологию этого слова в ивантерской манере фонетического письма от слова "мадера", что вполне и в духе народной этимологии.

Эпоха ПОЭЗИЯ.РУ породила практически бесчисленное для читательского восприятия количество поэтов - многим из них даже не нужны имена, т.к. культуру псевдонима они заменили культурой "клонов", "смайликов" и "никнеймов". Но прародитель русской культурной поэзии, первым стоящий в чреде поэтов, почти неразличимый и столь же (как и родитель Поэзия.ру) нечитабельный Симеон Полоцкий протягивает руку через туман времен, стоящему в толпе поэтов Интернета, неразличимому Алексею Ивантеру - русское просветительское барокко возвратилось в культуру, поздравь себя читатель.

И если книга "Держава жаворонков" не является большим (правда затянувшимся) поэтическим экспериментом, то несомненна победа автора в своем разряде народомыслимой поэзии на бесконечном поэтическом турнире русского Интернета, активно вылезающего в полиграфию. На территории поэтики "фольклорного модернизма", думается, автору нет равных. Он мастерски использует весь диапазон идей, напевов, переживаний, приемов УНТ, добавляет свою авторскую выдумку, легкость и смелость общения со словом - но, обвив себя приемами, стоит как Лаокоон удушаемый, никем не услышанный и (может быть несправедливо) наказанный за попытку сохранить "Великое русское слово" (А.Ахматова).

 

 

Александр Шишкин