Небезынтересны слова Ф.Ницше, высказанные им еще в прошлом веке: "Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира величайшую опасность. Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию, чем чувства английских утилитаристов... Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России готовых английских трафаретов. Никакого американского будущего"^*.

Если оставить в покое русских нигилистов, то в остальном можно и согласиться с Ницше.

В отношениях с Америкой нам были свойственны две крайности: либо фанатичная ненависть, либо не менее фанатичная "любовь" и слепое преклонение, ведущее к пренебрежительному отношению к национальным ценностям**.

Чтобы избежать этих крайностей необходимо осознать, что Россия и Америка имеют некоторые различия фундаментального характера, коренящиеся в глубине национального духа. О том, что эти различия не надуманы, что они реальны писал выдающийся русский философ С.Л.Франк: "Существует совершенно бесспорное, имеющее глубочайшие исторические корни различие в основной структуре всего духовного восприятия жизни и отношения к ней между русским и западным человеком"^***.

Духовные различия русской и американской культур наиболее отчетливо проявляются в том, как они воспринимают смерть. Выбор смерти в качестве предмета сравнения не случаен. Мировоззрение вообще определяется тем, каким образом происходит осмысление человеческого бытия. А сама потребность в осмыслении бытия может возникнуть лишь в ситуации возможной утраты этого бытия. И проблема смысла жизни возникает у существа, осознающего свою неизбежную конечность. Феномен смертности стимулирует смысложизненную рефлексию. А то, зачем живет человек влияет на то, как он живет, т.е. как он обустраивает свое пребывание в мире и на чисто внешнем уровне в том числе. И здесь мы можем выявить некоторые сущностные различия в мировидении обеих наций.

Известный исследователь истории американской цивилизации М.Лернер отмечает, что "американцы избегают задумываться о смерти и даже не пытаются хотя бы примириться с ней: они считают предмет слишком неприятным и отталкивают его от себя, окружая туманом эвфемизмов и всевозможных табу - языковых и поведенческих"^**** .

Далее, в контексте сопоставления России и Америки Лернер делает следующее утверждение о разных подходах к смерти русскими и американцами: "Смерть для американца есть некое нелогичное вмешательство извне ... нечто не имеющее отношение к жизни. Сравните это почти с фаталистическим принятием смерти русскими"^***** .

Американец^****** исключает смерть из жизни, смерть для него всегда вне жизни, за ее пределами; русский же, фаталистически принимая смерть, делает ее фактом жизни, живет со смертью (русск. пословица "Смерть русскому человеку свой брат"). Для американца жизнь - жизнь без смерти. Для русского жизнь - жизнь со смертью. Но разве можно жить со смертью? Что это за жизнь?

Вот здесь-то и кроется главное различие в смертовосприятии русскими и американцами. То, что русский человек живет со смертью, не значит, что он живет в смерти. Все дело в том, что русское сознание не отбрасывает смерть в будущее, а стремится постичь ее, посмотреть ей в лицо здесь и сейчас. Русский человек не может жить "нормально", забывшись в сладком сне повседневной суеты, зная, что рано или поздно, возможно нелепо и случайно, умрет. Русской культуре свойственна завороженность Танатосом, не в меньшей мере, чем Эросом. "Музыкой смерти переполнен космос нашей культуры"^* .

Но эта завороженность особого рода. В душе русского человека разыгрывается следующая драма. Если смерть есть уход в ничто, если смерть - абсолютное прекращение (во всех отношениях) индивидуального бытия, то тогда жизнь не имеет смысла: смерть насмехается над жизнью, обесценивает и обессмысливает ее. Торжествует хаос, распад и абсурд.

Смерть для русского человека - проблема сверхзначимая, без подлинного разрешения которой все остальное не представляет особой цености. Факт смерти - серьезная угроза полноценному бытию личности. "Русская душа особым образом уязвлена фактом смертного конца человеческой жизни; ее глубиннейшая метафизика есть метафизика смерти, в которой очень важен подсознательный отказ принять нормальность этого факта"^** .

Максимально приблизив смерть к себе, русский человек слишком глубоко заглянул в ее недра и ужаснулся той страшной бездне небытия, которая разверзлась перед ним. Эта черная бездна мрака вошла в душу русского человека и "отравила" его жизнь (вернее ее деятельно-оптимистический настрой). Отсюда особое, по-русски трагическое ощущение бытия.

Восприняв смерть слишком близко и осознав трагический исход жизни слишком честно, в душе русского человека появляется тоска, и он уже не может до конца, доверять и радоваться наличному, здешнему, посюстороннему, "мирскому". Наличное содержит семя смерти, оно тленно, преходяще, не подлинно. И поэтому, русский человек не может принять этот мир как первое и последнее пристанище, в том виде, как он есть сам по себе.

Острое чувство несправедливости природно-социального устройства мира трезвит русского человека, возвращает его из краткого летаргического безумия и смертного веселья, которое предлагает ему непреображенный мир.

Это антиномическое восприятие мира, постигающее и фиксирующее трагический разрыв между видением благолепия идеального, чистого, светлого бытия и ощущением скорбной безнадежности, возникающей при виде жизни, пораженной вирусом зла, греха и смерти. "Мир во зле лежит" - это очень хорошо чувствуется здесь, на Руси. И нечего приукрашивать страшную правду бытия, стараясь замаскировать, закомуфлировать то, что в своем онтологическом корне прогнило. И тоска по подлинному, по нетленному охватывает все существо русского человека. И эта тоска перерастает в надежду, "ибо мы спасены в надежде".

Тоска у русского двояка: это тоска от тленного (смертного) и тоска по нетленному (бессмертному). От того она сильней и тягостней, и русский равнодушно взирает на мирские блага, видя в них действительную тщетность. Русский человек буквально воспринял слова Экклесиаста: "Все суета сует и томление духа". Но он не мирится до конца с этим. Царства истины, подлинной жизни ищет русский человек и поэтому подвигается на странничество (странность) в мир иной, "за тридевядь земель".

Русский человек живет в пространстве постоянного ожидания горя и беды. Отсюда его вселенская печаль. Вышеславцев говорит: "Русский народ боится бедности, еще более боится труда, но всего более боится "горя", которое привязывается к нему. И горе это как-то страшно является к нему, как будто по его собственному приглашению... "горе" здесь сидит в самом человеке ... И пьет русский человек обыкновенно больше с горя, чем ради веселья"^*.

Как в такой ситуации возможно заниматься вещами "второстепенного" порядка? Смысла в политико-экономических преобразоваинях нет, ибо не решен главный вопрос - вопрос о смерти. Духом глубинной скорби проникнута душа русского человека. "В этой жизни всегда будет не лучше, а хуже. Болезни, смерть близких, твоя смерть"^**. Безусловного, абсолютного ищет душа русского человека и не удовлетворяется наивным маскарадом материального быта, не обольщается "прелестями" мира сего. Но все долгострадания и долготерпения русского народа не напрасны. "Ибо знаем,- говорит апостол Павел,- что вся тварь стенает и мучится доныне; И не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего" [Рим.8, 22-23].

То, что на Руси страдают, порой так тяжко и мучительно, имеет глубокий смысл. Ибо русскому человеку прсуще понимание того, что политика и экономика сами по себе не спасают человека, что они шатки и ненадежны и не решают ни одной из главных, экзистенциальных проблем личности. А вот на путях стремления к материальному комфорту легко можно анастезировать свою душу и забыть про самое важное.

Сознание русского человека перегружено нравственной и экзистенциальной рефлексией, что естественно приглушает внешнюю, социальную активность. Эта рефлексия во многом стимулирована небезразличным отношением к смерти как абсолютной неправде бытия^***.

Утонченная уязвленность смертью тормозит, блокирует, подрывает кипучую волю человека-дельца, человека, ослепленного сиюминутным блаженством превращающегося в прах мира посюстороннего. И вот эта, нерастраченная в веках нравственная энергия, сбереженная для самого главного, пульсирует, ищет физического исхода в дело по преображению мира, в общее, соборное, вселенское дело по приостановлению абсурдного глумления над живой жизнью, требующей для своего действительного (не иллюзорного) становления абсолютной полноты бытия-смысла. Здесь корень своеобразного отношения русского человека к политико-экономическим преобразованиям, которые в истории России в большей степени имеют метафизико-эсхатологический, а не сугубо прагматический, как на Западе, исток.

Совсем не то в душе американца. Нельзя сказать, что он не думает о смерти. Но он способен максимально отодвинуть, фактически вычеркнуть смерть из жизни, хорошо осознавая, что экзистенциальная рефлексия может парализовать волю к экономическим свершениям. А если вдруг появляется тоска, то под рукой психоаналитик. Его метод - интерпретация запредельных вопрошаний человека в терминах невроза, и, соответственно, медикаментозное или психотехническое лечение. Но проблема не решается, недуг отодвигается на время и загоняется еще глубже. Американцу вполне этого достаточно, он довольствуется суррогатами кратковременного психоаналитического отдаления кризисных состояний психики.

Вообще англоязычная философская аналитика склонна видеть в русской метафизической устремленности форму невроза* .

И вот, русский человек, предельно сблизившись со смертью, осознал неумолимую потребность избавления от нее. Здесь начинается подлинно русское преодоление смерти. Вот далеко неполный перечень антитанатосных проявлений русского духа: статус прижизненной смерти юродивых; духовная практика у-богих; неразрушимость души как потенциальное бессмертие личности /Радищев/; "нет, весь я не умру..." /Пушкин/; мечтания о "летании" и бессмертии А.Сухово-Кобылина; "идея о бессмертии - это жизнь, живая жизнь" /Достоевский/; преодоление смерти любовью /Толстой/; воскрешение всех мертвых /Федоров/; "смерть не есть необходимость безусловная" /В.Соловьев/; "если жизнь совершеннее смерти, то смерть должна быть побеждена" /Вышеславцев/; "смерть не безусловна и не всесильна. Она лишь надрывает, надламывает древо, но она не непреодолима, ибо уже побеждена воскресением Христовым" /С.Булгаков/; "земная смерть - сверхземное рождение" /И.Ильин/; преодоление зла смерти в борьбе человека за цельность объективного самоодержания /Бердяев/; инверсия жизни и смерти как метафизическое высмеивание смерти в поэтике Гоголя; "жизнь через истинную смерть: жертвенное погибание твари как самоотдача себя Богу" /Карсавин/; преодоление смерти в создаваемых человеком машинах /Н.Умов/; овладение временем, преодоление необратимости времени индивидуальной жизни как средства воскрешения мертвых /В.Муравьев/; полный теосиз и возможность для человека полной победы над смертью /А.Горский, Н.Сетницкий/; автотрофность человека как действительное бессмертие /Вернадский/; коммунистическая жажда телесного бессмертия; "жизнь и бессмертие одно" /Пастернак/; "жизнь - это борьба за бессмертие" /Пришвин/; смерть противна самой природе человека /В.Купревич/; неприятие смерти как Супракод человеческого существования в контексте "синергийной антропологии" /С.Хоружий/; "смерть - высшее оскорбление личности, недостойный человека факт" /С.Семенова/; "дети -онтологическая иллюстрация бессмертия" /К.Исупов/; нравственно-аристократическое преодоление смерти /В.Фетисов/ и т.д.

Все это русский метафизический бунт против зла и смерти. Смерть - высшее зло для русского человека. Он всегда отличался стремлением к совершенной жизни, в которой нашла бы свое разрешение тоска по абсолютной Правде, Справедливости, Бессмертию. Данная черта очень хорошо отразилась в русской философии с ее основными характеристиками - абсолютизмом, онтологизмом, космологизмом, стремлением к вселенскости и соборности. "Главная задача философии,- по мнению Н.О.Лосского,- заключается в том, чтобы разработать теорию о мире как едином целом, раскрыть сокровенный смысл вселенского существования"^** .

Понятно, что уровень философской рефлексии и стихия народного сознания несколько расходятся. Но на Руси именно смерть стала всеобщей проблемой, проблемой, просочившейся сквозь всю толщу народного сознания.

Русское сознание делает смерть значимой для самой жизни, для ее качества, для ее смысла. Здесь смерть не отбрасывается на периферию сознания, но и не делается фактом, который погружает личность в глухую пропасть метафизического ужаса и отчаяния. Русский опыт встречи со смертью нравственно преображает жизнь. Здесь жить - значит, по словам В.П.Фетисова, жить смертью^*** , т.е. сделав факт смерти сущностным моментом бытия, совершить внутренний поворот к подлинному существованию, тем самым заставить смерть служить жизни, ее совершенствованию. Смерть преодолевается нравственно.

Вселенское задание России - одолеть смерть во всех отношениях, добиться бессмертия не только в плане социальной памяти, но реального бессмертия человеческой целостность. Всевышний провидел России такую задачу. Если удастся, вот тогда Россия внесет свою "лепту" в сокровищницу человеческой цивилизации. Что там рыночная экономика, правовое государство, гиперкомпьютерная сеть и т.д., - с самой смертью идет борьба.

Американское преодоление смерти - убирание ее с жизненного горизонта. Здесь стремятся вычеркнуть смерть из жизни, чтобы избавить личность от экзистенциального ужаса перед nihilum для высвобождения энергии на экономическую и иную социальную активность. В определенном смысле на смерть наложено табу. Чаще всего возникающие проблемы смерти разрешаются не в рамках экзистенциальной рефлексии, а переводятся в русло биоэтических вопросов (эвтаназия, ЛСД терапия и т.д.). Американцы обременены не нравственными проблемами воскрешения предков, а биоэтическими проблемами эвтаназии - как сделать кончину более безболезненной и даже приятной. В этом вся сущность американского духа: жить приятно, не страдая и умереть также приятно и безболезненно. Такая позиция может быть охарактеризована как супергедонизм: тотально анестезированный человек и умереть боится по-человечески. Американец не хочет страдать ни в жизни, ни в смерти.

Русский человек ищет абсолютного бессмертия, жизни вечной и поэтому приближает смерть к себе, вступает с ней в прямой диалог, в непосредственный контакт. Достаточно посмотреть на то, как русские относятся к своим умершим. Русские боятся смерти, но если уж пришла беда - отворяй ворота: держат покойника дома (ср. в Америке это не принято, для этого есть церемониальный зал), не могут расстаться, ночуют с покойником, дают волю плачу, голосят, причитают (ср. сдержанно-торжественное поведение американцев на похоронной церемонии). Русские с умершими как дети с куклами: обмывают, украшают, наряжают, любуются, разговаривают.

Итак, смерть соприсутствует с русским человеком, "висит" над ним. Каждый день он должен зановорешать фундаментальные проблемы бытия.

И ведь уже многого добился русский человек на путях действительного преодоления смерти. И пускай смерть не побежденна всецело и окончательно, еще не устранена из бытия, все же, сцепившись с ней в схватке смертельной, русский человек значительно потрепал ее зловещее начало, обессмысливающее жизнь. Научился русский человек за мрачным покрывалом беспросветной тьмы смерти прозревать свет жизни вечной и нетленной. И обретает он покой, умиротворение и частичку радости подлинной. Не поскорбишь-не порадуешься - вот она заветная суть жизни русской, траурной, печальной, рыдающей навзрыд тоской неизбывной, но и обретающей радость, подлинную, настоящую, бесконечную. Поэтому и умирать не так страшно и ужасно, и эвтаназия никакая не нужна. Хорошо это показал исследователь русской культуры прошлого века А.И.Коринфский: "Вера в бессмертие души исстари была одним из главных устоев, поддерживающих духовную жизнь народной Руси... Русский пахарь привык встречать смерть лицом к лицу, без чувства особого страха, благодаря тому, что в нем слишком живуче яркое, как весенний солнечный луч сознание, что это лишь один шаг в загадочную область вечного бытия"^* *.

Для русского сознания характерна радикальная антиномичность в восприятии бытия: смертное начало жизни приводит в отчаяние, вгоняет душу в страшную тоску, а соприкосновенье с жизнью вечной дает истинную радость и православное служение Богу. Если уж скорбь, так скорбь, до конца, до самого днища, а если радость, то так же до предела. Такова русская душа. И совсем не двоеверие (т.е. разрыв между языческим бытовым укладом, народными верованиями и требованиями якобы чуждого стихии народной души христианства^** ) составляет основное противоречие и загадку русской религиозной психологии. Радость и скорбь доведены до предела. И наверно поэтому быт у нас наиболее неустроенный, а религия - самая совершенная.

Американцы преодолевают смерть на долгий период расчищая себе пространство от ее угнетающего и деструктивного воздействия. Человек, находясь в американском социуме, может "расслабиться", занимаясь экономической, политической, технократической деятельностью - одним словом быть бизнесменом, т.е. занятым человеком, но не борьбой со смертью, а борьбой за свое материальное благополучие. "Все высшие ценности американской культуры связаны с силой, с пульсом жизни, в ней нет места размышлениям над ценностями, лежащими за жизненными пределами; американцы не видят смысла и в том, чтобы попытаться переосмыслить некоторые повседневные ценности в печальном предвидении смерти"^* .

Профессор Г.Тонн в книге "Человеческая дилемма. Человек в поисках смысла в жизни" передает наиболее типичное для американцев отношение к смерти. Он следующим образом формулирует основную проблему человека: "Человек рожден, чтобы умереть; только человек осознает свою смертность, но у него есть сильнейший биологический импульс к жизни"^** .

Итак, с одной стороны - желание жить, с другой - осознание неизбежности смерти. С двумя этими мыслями человеку жить очень трудно. Тонн ставит перед собой задачу: как примирить факт неизбежной смерти с желанием жить.

Он понимает, что осознание факта собственной смертности может привести человека в состояние скуки, уныния, а порой и ужаса. В результате - парализация жизненной активности личности и возможно - печальный исход.

Где же выход? Логика рассуждении Тонна следующая: поскольку человек знает, что нет ни истинной ценности, ни подлинного смысла в жизни, то он должен жить так, как будто эти ценности объективно существуют. Только таким образом, притворясь, мы сможем превратить трагический факт своего существования в приятное времяпрепровождение. "Так как мы выбрали жизнь, то зачем жить в муках? Жизнь по большому счету может быть тщетной, но в наших силах сделать ее увлекательной (exiting)"^*** .

В обосновании своей позиции Тонн ссылается на Б.Рассела. Последний был абсолютно уверен, что жизнь случайна, конечна, и стало быть, абсолютно тщетна. Но это ему не мешало вести кипучую социальную деятельность и заботиться о благосостоянии человечества. Для того, чтобы избежать деструктивного воздействия бессмыслицы Тонн в прямом смысле предлагает быть лицемерами по отношению к жизни: только в таком случае возможна счастливая (по американским меркам) и приятная жизнь. Не стоит обременять себя ⌠напрасными■ размышлениями; они отвлекают от основного жизненного дела (бизнеса) и не имеют никакой прагматической ценности. Главная цель человека по Тонну, - приспособление к жизни и функционирование в мире^**** .

В целом, подход Тонна совпадает с оценкой американского отношения к смерти, данной Лернером: избегание смерти любой ценой, погружение себя в бездну кипучей социальной активности, стремление к приятной, безответственной жизни.

Не то в России: здесь смерть - укор, смерть - принуждение, смерть, требующая подлинного преодоления, создает пространство особого, "тяжеловесного", серьезного восприятия жизни, которое не способствует экономическому процветанию (в западном смысле). Этим отчасти и объясняется, бросающаяся в глаза бытовая неустроенность (т.е. неотшлифованность повседневной, бытовой ⌠мелочи■), общая "недоделанность" культуры, недоводимость до конца начатого дела и т.д. Русский человек способен на подвижничество духа, американец же на подвигание природы.

Известный исследователь проблем смерти и бессмертия Р.Перрет также предлагает характерный для Америки вариант разрешения вопроса о соотношении смысла жизни и смерти. Анализируя "Смерть Ивана Ильича", он критикует Толстого за мысль, что смысл жизни может быть разрушен смертью. "Главная проблема, - говорит он, - связанная со смыслом жизни, заключается в том, чтобы смерть не могла разрушить субъективный смысл и чтобы была возможность наслаждаться жизнью, получая от нее удовлетворение"^* .

Перрет предлагает сугубо инструментальный подход к жизни. Он настаивает на том, что смерть не может лишить жизнь смысла, т.к. она не имеет непосредственного отношения к самой жизни, а также потому, что бессмертие не способно наполнит жизнь абсолютным смыслом. Это типичная точка зрения американской философии .

Представляет интерес феноменологический подход к смерти. В работе "Смерть и смысл человеческого существования" В.Томас подвергает критике взгляды Хайдеггера и Сартра, которые не вписываются в традиционный способ рефлексии англоязычных мыслителей над проблемами жизни и смерти. Немец Хайдеггер говорит, что бытие человека - это бытие к смерти (Sein zum Tode), смерть должна стать сущностным определением жизни для того, чтобы жизнь была подлинной. Необходимо жить в напряженном пространстве экзистенциального ниспадения в бездну смерти (здесь Хайдеггер частично напоминает русский подход к данной проблеме). Для Хайдеггера смерть - онтологическая необходимость. Томас не приемлет этот подход.

Француз Сартр утверждает, что смерть делает жизнь бессмысленной: "Глупо, что мы родимся, глупо, что умираем" (и этот подход опять таки близок к русскому, например,Толстой). Для Сартра смерть - онтологическая неудача. И этот подход также отвергается Томасом.

Он предлагает свое решение проблемы, отличное от двух вышеперечисленных .

"Смерть,- утверждает он, - не может быть событием, которое захватывает (encapsulate) весь смысл человеческого существования, т.к. это один из его модусов"^** . Человеческое существование приобретает смысл не тогда, когда оно сталкивается со смертью, рассуждает далее Томас, а когда оно реализуется в терминах "будущее", "цель" и т.д. Это, соответственно, предполагает реализацию социальной активности в пространстве, очищенном от деструктивного воздействия смерти.

Для Томаса смерть - онтологическое ничто.

Итак, Томас считает, что смерть не лишает жизнь смысла (как для Толстого, Сартра, Унамуно), также смерть не является чем-то необходимым для обретения подлинного смысла жизни (как для Хайдеггера).

Смысложизненная концепция Томаса - "смысл жизни в самой жизни" коренится в феноменологической герменевтики Гуссерля, согласно которой смысл факта неотделим от самого факта. Следовательно, смысл жизни не отделим от самой жизни, а поскольку жизнь всегда чья-то жизнь, то и смысл ее определяется индивидуальными стремлениями, целями, интересами. Здесь феноменология оказывает услугу аналитической философии, которая отгораживается от общих истин жизни в пользу частных индивидуальных решений.

Американцы с поразительной точностью восприняли 67-ую теорему Спинозы ("Этика", ч.4): "Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлениях не о смерти, а о жизни■^*** .

Для американцев все, что касается предельных оснований бытия объявляется практически не годным. Отсюда ведущий жизненный принцип - "знаю как" ("know how"), но "не знаю зачем". Интересно посмотреть, как знаменитый философ П.Эдвардс (редактор 8-томной философской энциклопедии) "разделывается" со всеми высшими телеологическими вопрошаниями личности, связанными с вопросом "зачем". Он просто называет их "безответными", лишенными смысла, или просто человеческими жалобами, а не логически корректными вопросами, на которые может быть дан ясный и четкий ответ^* .

Американцы способны ответить на вопрос "как быть в мире, чтобы достичь максимального экономического благополучия", но вопрос "зачем само благополучие, к чему оно ведет в конечном счете" им не под силу. Да и не стоит им задаваться, чтобы не "застрять" навечно в рассуждениях, ведь нужно преуспеть в бизнесе.

У русских иначе - пока не будут знать метафизическое "зачем", пока не прикоснутся к Высшей Правде не проявят особого рвения в делах внешних, не бросятся в пучину политико-экономических преобразований.

Американец не согласен жить как попало. Самосделанный мир на принципах гиперматериального комфорта - первое условие его бытия. И не сидится ему на месте, и отправляется он на поиски волшебной Эльдорадо, только с той разницей, что ищет американец не запредельного высшего царства Правды, т.е. духовного, как русский, а земного царства материального достатка. Это хорошо подметил Г.Гачев: "Американцу ubi bene ibi patria (где хорошо, там и родина). Русскому же ubi patria ibi bene (где родина, там и xopoшo)■^**

Для русского главное в жизни - обрести Бога, преодолеть смерть, найти высшую Правду^*** . Все остальное - средство к достижению этих целей. То, что для Америки цель, для России - средство. Отсюда и такая разница в экономико-технократическом плане, при одинаковых физиологических потребностях.

Слишком легкое отношение американцев к жизни, минимальная забота о запредельном высвобождает максимальную энергию для внешних преобразований.

России свойственна максимальная озабоченность запредельным, влекущая минимальную заботу о наличном, бытовом комфорте.

Американец работает на тело, для тела, да и телом. Русский же работает на идею, за идею, идеей. "Энтузиазм труда" - максимальное поднятие русского тела на труд, но не для тела, а для великой идеи. Американцу не нужна идея, для него главная задача заключается в стяжании материальных благ, что в конце концов, может быть и душу чуть-чуть согреет.

Итак, всем строем своей души русский не приемлет смерть, смерть как абсурд, смерть как небытие, смерть как высшую несправедливость и зло. И такое отношение к жизни в основном сформировано православием: принятие православия означает непринятие смерти. Вместе с отчаянием приходит и надежда, а с ней и спасение. Чем сильнее ощущение тьмы смерти, тем сильнее видение света жизни, подлинной, исконной, вечной. Православие дарует человеку эту несказанную радость.

И не зря православие, будучи духовным фундаментом национального самосознания русских, всегда стремилось воспитывать сдержанное (но не отрицательное!) отношение к мирским благам, делая упор на духовно-нравственном начале в человеке^**** . На Руси всегда ценился монашески-аскетический идеал. Богатство было не в почете, богатый стыдился своего богатства и тяготился им. Отсюда безмерная щедрость русского человека, готового отдать "последнюю рубашку". Эта иррациональная щедрость противостоит рассудительно-скупой, небескорыстной западной благотворительности.

Чтобы там не говорили, православие есть действенная и действующая сила, которая является главным фактором, определяющим строй души русского человека. По словам игумена Иоанна (Экономцева): "Православная Церковь решающим образом содействовала сохранению нашего национального единства, выступая в качестве единственно организованной и централизирующей силы русской нации^* . И мы не сколько не погрешим против истины, если скажем, что русское и православное сливаются в единое понятие^** .

Православие - центр, и сердце русского сознания, мышления, мировосприятия, образа жизни в целом. Духовная ситуация постхристианской эпохи такова, что русское уже не мыслимо без православного, как и православное без русского. Не оружием нужно защищать Россию, и не отгораживанием от всего мира железным занавесом, а восстановлением и укреплением Православия

Протестантизм, в отличие от православия, примиряет религиозные вопрошания личности с материальным преуспеванием в земных делах. Здесь материальное и духовное хорошо "ужились" вместе - одно другому не мешает. Религия санкционирует удачу и успех в бизнесе: стыдно быть не богатым, а бедным. Здесь в полной мере реализован принцип: на Бога надейся (т.е. веруй в спасение души), а сам не плошай (т.е. успей преуспеть и в мирском, "греховном" граде).

Протестантизм (будучи в свою очередь, ценностным основанием американской цивилизации) является моральной санкцией и оправданием главного смысла существования Америки - все большего и большего технократического преобразования и экономического обустройства обмирщенного пространства. Принцип религиозного плюрализма и свободы вероисповедания, позволяющий сосуществовать различнейшим протестантским конфессиям-сектам - не свидетельство большой духовной свободы; как раз наоборот, это неспособность к совместному духовному молитвенному общению и соборному единству во Христе.

Итак, вся Россия - большой монастырь, здесь духовно становятся чище. Русский - страдалец, скиталец, скиталец духа; но страдание здесь не самоцель, через него входят в мир Добра и Правды, обретают высшую Радость. И смерть здесь не помеха, а помощница (смертушка). Основные принципы жизни - соборность и жертвенность: человек живет не для-себя и в-себя, а из-себя и для-других. Поэтому не бизнес, ведущий к индивидуальному материальному достатку, а предпринимательство, принимающее на себя тяжкий крест ответственности за переустройство мира на абсолютных началах Правды и Добра. И не смотря на внешнюю замкнутость и угрюмость, душа русского человека всегда открыта, да так открыта, что способна объять весь мир в глубинном акте любви и сострадания. Не может отдать себя Россия на откуп Промышленности в ущерб Высшему ПРОМЫСЛУ, который замыслил ей особую судьбу, распознавать которую предстоит всем поколениям заново.

Америка же похожа на большой пир, бал-маскарад, где люди веселятся, наслаждаются, живут для-себя и в-себя, а в конце уходят, так ничего и не поняв. Поэтому хорошее материальное основание им нужно для осуществления этого, и бизнес как нельзя лучше соответствует общему умонастроению Америки. Здесь материально становятся богаче, и смерть здесь препятствие. Ключевые понятия для Америки - плюрализм, индивидуализм, атомизм. Несмотря на внешнюю улыбчивую открытость, внутри - непроницаемая закрытость, недоступность до самых сокровенных глубин души.

Отношение к смерти можно резюмировать следующим образом. Для американского мышления характерен танатосный нейтрализм: смерть не является тем фактом, который или придает жизни смысл или лишает ее смысла. Смерть как "нелогичное вмешательство извне" не подрывает значимости социальной жизни, ибо в недрах этой культуры выработаны довольно жесткие механизмы, защищающие личность и социум от деструктивного воздействия смерти. Ирония - один из этих механизмов, предохраняющий личность от гиперрефлексии на метафизические темы по поводу предельных вопросов бытия, с точки зрения которых вся человеческая жизнь превращается в мертвящий душу абсурд.

Экзистенциальная интуиция Шекспира (sub specie mortis) была удачно перекодирована Карлейлем (но и не только им) в сторону делового, земного практицизма.

Русская философия с ее сотериологическими интенциями имеет смерть в качестве реального объекта для мысли, причем не в биологическом и психологическом, а в философско-этическом аспекте. Смерть наделяется онтологическим статусом, она непосредственно сопричастна бытию или в виде его болезни, или в виде тайны всего сущего. Русская философия пытается понять смысл смерти. Напряженнейшая рефлексия по этому поводу часто дает философские "всплески" колоссальной мощности (Толстой, Федоров, С.Булгаков, Трубников).

Если американцы восприняли смерть по-спинозовски, то русским больше подходит Паскаль: "Будем боятся смерти не в час опасности, а когда нам ничего не грозит: пусть человек до конца останется человеком".

Смысл жизни, смерть - понятия неразрывно связанные; вместе они дают представление о духовных, нравственных, философских качествах народа.

Русская культура есть преодоление самой смерти (в онтологическом плане), а американская √ освобождение от страха смерти (в психологическом ключе). Кто свободен от страха смерти, а не от самой смерти √ тот раб собственной иллюзии, фантазии, галлюцинации. Американская культура √ культура псевдо-бытия, где человеку кажется, что он существует, на самом деле он лишь мерцает на поверхности океана небытийственной материи.

Подлинные ценности русского бытия - преодоление иллюзии, борьба за реальность в высшем смысле слова, за подлинное человеческое существование, которое может быть даровано на путях преодоления смерти, а не ее страха, не только нравственным совершенством, а в результате раскрытия бытийственной полноты своего естества, т.е. усмотрения себя в вечности. Таков пафос Достоевского - борьба с ⌠кажимостью■, призрачностью, неподлинностью.

И здесь сущностное различие американской и русской философий и культур.

Принимая в расчет данные соображения, ясно, что верхоглядное массовое распространение американских стандартов жизни в России способно нанести вред отечественной культуре.

Американский melting pot (плавильный котел) способен все без разбора переплавить, переломать, используя при этом безошибочную тактику "удара ниже пояса" - апеллирование к низшим физиологическим потребностям человека и быстрый, удобный способ удовлетворения их с помощью гипер-технократических приспособлений.

***

Токвиль говорил, что в мире есть по-настоящему две великие нации - Россия и Америка, которым предназначено по воле Всевышнего распоряжаться судьбами половины мира. Именно сейчас и начинается настоящее духовное состязание России и Америки. Национал-мессионизм - черта, присущая Америке чрезвычайно. Достаточно вспомнить такие ее эпитеты как "избранная нация", "нация-искупительница", "нация-спаситель", "реальное воплощение божественного пророчества", "ноев ковчег", "избранная расса" и т.д. Американцы уверены, что они лучшая нация, призванная показать остальным, погрязшим в грехах, наисовершеннейший образ жизни, тем самым "спасти" (т.е.американизировать) мир.

В условиях политико-экономической нестабильности России и ее духовно-нравственного вакуума Америка получила благоприятную возможность для воздействия со стороны своих культурных ценностей (президенство, протестантизм, массовая культура и т.д.).

Все вышесказанное говорит об одном: американский вариант развития не только не приемлем для России, он ей принципиально чужд. Россия и Америка - два противоположных мировоззренческих полюса. России действительно необходимо идти своим "особым" (в хорошем смысле) путем.

Американоцентризм - возможно, наихудшая перспектива для человечества. Именно русская культура должна сказать свое (выстраданное в веках) весомое слово в будущем устроении мира. Россия является альтернативной обществу безудержного потребления моделью умеренного отношения к мирским благам.

Америка переняла сейчас эстафету Запада по экспансии своих ценностей, своего образа жизни по всему миру. В лице русского православия Америка встречает непреодолимое препятствие. Православие таит в себе ту духовную глубину и силу, которая всегда была недоступна, непонятна и опасна для Запада. Поэтому главной задачей и Запада и Америки было и остается модернизирование, трансформирование, нейтрализация и в конечном счете, протестантизация православия.

Насущная задача заключается не в агрессивном внешнем противостоянии Америке, а в умении показать свою духовную мощь, которая неведома и недоступна западной цивилизации духовной немощи.