Опять езжу я на ранних поездах по Нижегородской ветке. Рабочие аж из Петушков тащатся на "Серп и молот", занимают друг другу места, бегают курить в тамбур, играют в карты. Опохмеляются водкой, дорого продаваемой бойкими разносчицами, что ходят с утра пораньше по вагонам. На стенах заводов вдоль пути уже замазаны бранные фразы, крупно написанные в октябре: тот-то палач, тот-то предатель.

Как ни избегала я присутствовать при штурме Белого дома, судьба все же насмеялась надо мной. Позднее я ходила в Белый дом по нефтяным делам. Сходила этак раза два, а на третий - о ужас! Подхожу к нему, а с другой стороны на него и на меня прут танки. И за парапетом мечется жидкая толпа. Не скоро разглядела я, что то была массовка киносъемки. Того ради были и танки.

Где теперь МакДоналдс на Пушкинской, там в горбачевские времена еще была столовая на углу. Я шла от самой консерватории, и так мои глаза были отведены, или восхищены, или удержаны тем, кто хотел мне нечто показать, что я не увидала пельменной на Герцена, или Никитской, и дошла до этого угла Пушкинской. Поевши, я было собралась выходить, ан глядь - не выпускают.

Один немец говорил по телевизору: "О, мне жаль этого человека - Горбачева! Он дал всем свободу, и все его топчут". Мне тоже его немного жалко, хотя жалко у пчелки, как говорили у нас в советской школе.

Да будет вам известно, если до сих пор вы этого не знали, что в советское время посещенье политзанятий на работе было обязательным. За один прогул вызывали в дирекцию. Лично я приладилась так. Занятья проходили в пристроенном к зданию актовом зале о двух дверях: одна в зданье, другая, заложенная извне засовом - во внутренний двор. Ее я загодя открывала и подпирала пустым ящиком. Через нее я потом ускользала, отметившись в журнале, и аккуратно задвигала засов. Стратегия моя работала без единого сбоя в течение 12-ти лет, вплоть до перестройки.

Когда Веню Ерофеева вызывали в КГБ, ему пришлось доказывать, что мысли его лирического героя и его собственные не обязательно совпадают. Ведь писал же Бунин: "Я простая девка на баштане". Но мы-то знаем, что он не девка и отнюдь не прост. Если же меня начнут когда-нибудь таскать в КГБ, уж как там оно тогда будет называться, за эту мою книгу, то мне так блестяще отвертеться не удастся - она шита белыми нитками.

По своей Нижегородской ветке Курской дороги ездит со мной тень покойного друга Венички, каким лежал он на диване в последний свой год - с больным горлом, разрезанный, завязанный, худой и непривычно ласковый напоследок. Долгие годы он сердился, что я к нему хожу не по чину, без бутылки. Потом уж я махнула рукой его беречь и стала носить ему что положено. Он на радостях подарил мне книгу стихов Батюшкова, до коего был большой охотник, с надписью: "Наташе в знак окончания многолетних недоразумений". И вот я считаю станции, главы его книги, и вся меня окружающая, его отпустившая жизнь - ходячее недоразуменье. По-прежнему на обеих дверях тамбура нацарапано одно и то же вечное краткое слово. И книжка Батюшкова у меня намертво, а мою "Сагу об Иесте Берлинге" он когда-то обменял на бутылку пива.

Теперь КГБ называется "федеральная служба безопасности". Я знаю это потому, что она меня пропихнула в дворянское собранье. Смех смехом, а дед мой, бывший предводитель дворянства Орловского уезда, был расстрелян в феврале 38-го после целого года допросов, за несколько дней до своего восьмидесятилетия. Грех истязать и убить кроткого старика. Но вот пять лет тому назад орловский Тургеневский музей мне прислал вырезку из местной газеты - статью "Обреченный" о деятельности и мученичестве деда.

С Тургеневским музеем у меня дружба, они ко мне пишут, ездят и звонят. От них я знаю, что незадолго до ареста, в 36-ом году, дед подарил государственному литературному институту подлинные письма Пушкина к Петру Киреевскому, архив которого принадлежал ему, позднему славянофилу, автору книг о братьях Киреевских и Алексее Степаныче Хомякове.

Я, не будь глупа, написала на адрес "Орловской правды" письмо к автору статьи, прося у него копии архивных документов, которыми он руководствовался. Редакция простодушно ответила, что передала мое письмо автору в органы госбезопасности. Копии архивных документов были мне присланы уже с печатью "федеральной службы". Я отнесла эти красноречивые бумаги в герольдию дворянского собрания. Там были несколько шокированы источником моих сведений. Но я предъявила вырезку из газеты и письмо редактора на бланке. Недоуменье улеглось, и после представленья метрических и брачных свидетельств до седьмого колена меня приняли в дворянское собранье.

По Веничкиной и моей дороге ходят поезда в Нижний Новгород, он же Горький, он же Сахаров. На них я езжу к детям на Ветлугу.

Свой первый, позднее сгоревший дом там Митька купил "по слову". Его жены Ленки дед преподавал математику в гимназии города Варнавина. Сохранились фотографии: гимназисты с учителями и батюшкой в рясе; гимназисты катаются на лодках по Ветлуге. А вот город не сохранился - теперь это село Варнавино. Слово за слово Ленка подзадорила Митьку. Тот доехал до Нижня Новгорода, дальше до станции Ветлужской по дороге на Вятку. Прошел пешком от Варнавина 4 версты до умирающей деревни Бердничихи, где из сорока дворов осталось четыре. Залюбовался с "угора" - с высокого берега - уходящими до Урала лесами и не сходя с места купил никому не нужную избу. С тех пор как я там побывала, у меня будто другие глаза вставлены. Я все горевала, что де езжу в Эстонию да на Кавказ, а России-то не вижу. Дети, которые умнее меня, сразу взяли быка за рога.

Места раскольничьи, про них писал Мельников-Печерский. Вот те леса, вот те и горы. Вот те и нестеровская картина - мужик в картузе с высокого берега смотрит за реку, закинув голову, а рядом сидит согбенная женщина в платке. Возле деревни овраг по прозванию "поповский", там живет волк и таскает туда поросят. У меня отец вятский, у Ленки и вовсе варнавинский. У моих внуков "дмитриевичей" тамошние гены с обеих сторон. То-то они там прижились, любо-дорого! Ну, отдохнули - пойдем дальше вдоль по каторге, по страшной нашей истории.

На советские выборы я никогда не ходила, всегда не ленилась взять открепительный. Однажды попробовала не взять - мелкий бес пришел за мной и пригласил. Сидел на лавочке под окном, пока я оделась, и осуществил привод. На постсоветские выборы я ходила через два раза на третий, по настроенью, но никогда не ходила под чьим-либо нажимом. Были одни веселые выборы, второй тур ельцинско-зюгановских. Мы заявились на избирательный участок в деревне Звернихе на Ветлуге - Митька, Ленка, я и двое их друзей. Последние трое проголосовали по открепительным, а Митька с Ленкой - без документов, на правах местных жителей. Итого пять голосов в плюс.

Мне думается, что во время этой последней ельцинско-зюгановской схватки многие почувствовали, сколь опасно вверять судьбы отечества мнению большинства. Может быть, где бы и подтасовали, да лих не давали международные наблюдатели. А печальный пример Германии всем известен.

Вице-предводитель дворянского собранья Вадим Олегович Лопухин ездит в Мадрид, держа связь с Марией Владимировной и Георгием Михайловичем Романовыми. Однажды ему случилось спросить испанского рабочего, что он думает о монархии. Тот ответил радостно: "Власть должна быть красивой!" Это чисто испанская мысль - о великолепии власти. Я монархист, я монархист!!!

Я, наверное, буду ездить по своей Нижегородской ветке на протяженье всей книги, как Марсель Пруст по неторопливой железной дороге вдоль побережья в Бальбеке. Езда без билета в советском транспорте освящена обычаем в не меньшей степени, нежели кража капусты с поля или стаканов в столовой. Однако когда я однажды увидела в электричке контролеров с резиновыми дубинками, то решила, что смерть моя пришла. Сейчас я освоила следующую стратегию. Можно сидеть, читать, писать, но если образовался направленный поток людей сквозь вагоны, необходимо взять свои меры. Если "они" уже близко, а цель твоего путешествия еще нет, тебя могут загнать в последний вагон и там настичь. Нейди вместе со всеми, мой почтеннейший читатель, поступи иначе. Стой смело в тамбуре своего вагона, который поближе к надвигающейся опасности. Гляди через стекло навстречу ей. Когда недруги придут в соседний вагон и проверят билеты в ближайшем к тебе тамбуре, они уйдут в вагон, а ты проникнешь в покинутый ими тамбур. Там ты будешь стоять лицом к двери с нацарапанным на стекле ругательством, доколе они не пройдут мимо тебя в вагон, откуда ты явился. Тогда иди, садись и пиши дальше.

Редко когда и где люди так радовались приближенью старости, как в нашем отечестве и в наше времечко. Пока же у меня не было пенсионного удостоверенья, я раздвигала сильными руками заслонки в метро и проходила. Иной раз они били меня по ногам, всегда в одно и то же место. Но время все лечит, в том числе и мои хронические синяки в буквальном и переносном смысле.

Я могла бы еще взять патент на стратегию безбилетного посещенья рихтеровских декабрьских вечеров. Я была счастливым обладателем двух неразменных билетов на них, один с неоторванным контролем, другой с оторванным. При входе в гардероб я показывала целый билет милиционеру - он контроля не отрывал. Из гардероба я не шла, как все добрые люди, через контролера в зал прямым путем, но окольным в запертой холл, в очередь за программками. Оттуда был другой вход в залы с другим контролером. В очереди же стояло много людей, поздно спохватившихся и вышедших за программками с уже оторванным контролем на билете. С ними я входила в зал, предъявив неразменный билет номер два. За многие годы я ни разу не попалась.

Там был выход из зала с тамбуром. При последних кадрах фильма служительница отодвигала задвижку внешней двери и отходила с дороги толпы. Я в это время проникала в тамбур. Когда люди вставали, а свет еще не зажигался, входила в зал и быстро поднималась по лесенке на сцену, за экран. Из-за него выходила в тот момент, когда гас свет для следующего сеанса. Но эта моя стратегия оказалась ловленой и сработала всего раз десять.

Летом с восьмого класса на девятый я собирала в сквере у аптеки на Даниловской площади пузырьки от одеколона, выпитого добрыми людьми, сдавала по копейкам в аптеку же и набирала заветные не то 70, не то 80 копеек - минимальная цена билета в Большой театр. Вставала ночью в 4 часа без будильника, шла пешком через спящую Москву - тогда это было безопасно. Занимала очередь в кассу и, ежась, шла подремать на главпочтамт в зал междугороднего телефона. В 11 открывалась касса, я покупала билет на галерку на "Ромео и Джульетту" Прокофьева. Музыку я уже знала наизусть, и каждое движенье Улановой тоже.

Лет в 45 я однажды отвела глаза билетерше и прошла на вагнеровскую "Валькирию" вообще без билета. Один и Брунгильда вылетели на клубящуюся туманом пустую сцену навстречу друг другу с серебряными копьями наперевес и возгласили, как серебряные трубы. Стоило пойти и на большее преступленье ради этого.

В жертвенной молодости я была вроде Митьки. Тогда я училась на мехмате университета. После успехов Понтрягина туда приняли несколько человек слепых. Я с ними ежедневно занималась, а геометрию объясняла, стуча в стенку согбенным пальцем. Так себя и помню, мальчиком - поводырем, или же Миньоной, как вам будет угодно.

Помню себя все время идущей, поющей и голодной. Вот иду пешком в Пашков дом, на холме и в сирени, и на долгий весенний день зарываюсь носом в книги. Там, мой прилежный к книгам читатель, был читальный зал ленинской библиотеки для школьников. Вот слушаю музыку под чужими окнами - шарманщик наоборот. В нашем доме, к добру или к худу, нет радиотарелки. Мать моей бывшей одноклассницы, поступившей в хоровое училище на Якиманке, где я все время ошиваюсь, подкармливает меня и возит с собой в деревню. Как ты увидишь, мой умиленный читатель, не она одна. Моя же бедная мать чувствует себя в советской действительности растерянным зверем в клетке, который то не кормит детенышей, то таскает из угла в угол.

Все отрочество и всю юность я пропела в хорах, получая от участия в слиянии человеческих голосов неизъяснимое наслажденье. Будь я немкой, быть бы мне в певческом ферейне. А так я ходила конечно же пешком на Большую Полянку в особняк - дом пионеров. Наш хор таскали через дорогу в райком петь песни Вано Мурадели на открытии партийных конференций. Потом за кулисами кормили бутербродами. Отдав кесарю кесарево, затворясь в своем особняке, мы пели Гречанинова и Чеснокова. У нас был умница руководитель Анатолий Александрович Луканин. Меня он любил за любовь к своему делу. Встретив через годы в консерватории в хоровом концерте, целовал мне руки. Как вообще русская жизнь похожа на русскую литературу, именно так, а не наоборот. - "Моей любезной ученице Елизавете Калитиной!" - Мне любо, что я Наталья Ильинична. Наташа Ростова была Ильинична - отец ее был граф Илья Андреич. Споем же квартет в ее честь! Давно уж приметила, что всякий русский человек есть один из братьев Карамазовых. Я - Дмитрий Карамазов, мой сын Митька - Алеша Карамазов, сын Андрей - Иван Карамазов.

А на фортепьяно-то я по нашей нищете не училась. Учительница пенья позволяла мне играть одним пальцем. Учительница же литературы Неонила Матвеевна Павленко водила меня в буфет, кормила сметаной и винегретом. Она же доставала мне бесплатные путевки в пионерлагерь завода-шефа. Благодаря ей я впервые выехала из города. Вспомните леонидандреевского мальчика из парикмахерской! Вот, Господи, мои учителя напитали меня аки ворон Илию пищею духовной и телесной. Дай моей книге жить во времени ради вящей их славы!

В школе меня били по подозрению в еврействе. Позднее мой второй по счету муж, выгораживая меня перед своими родными, говорил, что вот де и на Белорусском вокзале портреты героев Бородинского сраженья все похожи на меня. Непролетарский тип воспринимался как нерусский. У меня была своя палачка - лютая девочка из барака, с пронзительными глазами в ободочках, вожак волчьей стаи. Спасенье пришло неожиданно. Однажды мы с одноклассницей спортсменкой-юниоркой Лилькой Вахитовой стащили в кабинете юннатов и съели гидропонный огурец, после чего проворно вылезли по водосточной трубе из окна второго этажа. Буйная Лилька меня зауважала и не захотела более терпеть униженья хорошего человека. Она подкараулила один на один мою мучительницу, затащила к нам в класс, избила, не оставив живого места, и примолвила, за что наказует. Мои страданья прекратились. Однако антисемитизм я испытала на собственной шкуре и шкурой же помню. Я не позволяю никому ни малейшей антисемитской ухмылки. На работе к нам в комнату являлась комсомольская секретарша: "Позовите, как его, не выговорю, Ай-зен-штад-та!" Я прицеплялась к ней: "Скажите - мы из Кронштадта", и не отвязывалась, пока та не говорила. "А теперь скажите - позовите Айзенштадта". Комсомольская богиня ретировалась от греха подальше.

Кстати, мать не терпела антисемитизма. Она говорила: "Это неблагородно!" - что в ее устах было самым сильным ругательством. Потом обязательно вспоминала Левитана и Рубинштейна. В самом деле, в прежней России еврей мог креститься и получить равные со всеми права. В советском же государстве - никоим образом. Я видела официальный советский антисемитизм, ограниченья в приеме на работу и все такое прочее. Видела также и то, что при всех ограниченьях еврейская группировка переигрывает русскую пролетарскую в борьбе за место у советских и постсоветских кормушек. Еврейская туфта как примечательная разновидность советской туфты заслуживала бы отдельного описанья. Но старые русские в свалке не участвовали, и я только руками разводила на проделки своих любимцев.

Война, мать стоит в очереди, я падаю в обморок на пороге булочной. Женщины снимают со своих краюх довески величиной с наперсток и отдают мне. Мы весь день набиваем папиросы. Отец, заводской инженер за шестьдесят, по вечерам меняет их на хлеб у Даниловского рынка. Там стоит черный ворон - в моей памяти длинный и худой маленький автобус. Мы дрожим за отца каждый вечер. Работаем при коптилке, моя задача - засыпать табак в машинки. Мать поет ангельским голосом: "В храм я вошла смиренно Богу принесть моленье, и вдруг предстал мне юноша, как чудное виденье". Тени матери и сестер качаются передо мной на стене.

Отец приносит манку - в глубине опилки. Сосед Перегонов дарит нам подстреленную им из охотничьего ружья ворону. Мы ее варим, она горькая. Это не в Ленинграде, это в Москве. Но цела еще в неприкосновенности отцовская коллекция русской живописи. Вопрос об ее продаже обсужденью не подлежит. Репин, Поленов, Нестеров, Коровин - все цело.

Помню аэростаты в Нескучном саду, заклеенные крест накрест окна, затемнение, печку-буржуйку с трубой в форточку. Бомбежки, дежурства отца на крыше. Помню шарящие по небу, перекрещивающиеся лучи прожекторов. Помню первые дни войны - мы прячемся в метро, мать сидит на узлах и не подпускает меня к краю, к рельсам. Знчит, ясно помню себя с полутора лет.

Учительница должна была водить учениц в баню, на каждую выдавался обмылок. На урок приходила медсестра, проверяла головы и при необходимости уводила кого-то к себе в кабинет стричь под машинку. Остриженная девочка куксилась до конца урока.

Моя щедрая сестра приносила мне баранку и конфету-подушечку из нетопленой школы 43-его года. Моя добрая, трудолюбивая сестра шила мне платья с оборками, производившие на меня неизгладимое впечатленье во времена неизбалованного детства. Моя талантливая сестра в тринадцать лет написала пьесу в стихах о куклоедах, которую я помню наизусть. Моя прилежная сестра прошла со мной в моем отрочестве полный курс филологического факультета педагогического института, где она училась. Моя благородная сестра сумела из дерьма сделать любовь всей жизни, не в пример мне. Вижу, как маячит впереди меня в коридоре времени ее трагикомичная фигура. Будем же любить ее, пока она еще с нами, мы уже довольно пробросались людьми.

Близко Малой Тульской, улицы моего детства, находился Гознак. Там печатали деньги. На возвышенье под навесом стоял часовой, как зайчик на пенечке. Каждый день из казарм с Большой Тульской на Гознак под оркестр шла рота караульных солдат. При звуках медных труб я теряла рассудок и сопровождала их от дома до самых ворот Гознака. Вечером они возвращались с оркестром же, и я паки бежала с ними - от дома до казарм. Когда же 1-ого мая от фабрик с Варшавского шоссе под музыку шла демонстрация, я шествовала впереди оркестра до Каменного моста. Там меня шугали. Звуки труб могут меня увести от всего на свете. В день страшного суда поднять меня из гроба будет нетрудно.

Если ты, мой читатель, до се этого не знал, знай теперь, что в советское время облигации государственного займа на службе всучивались насильно, деньги же за них вычитались из жалованья в рассрочку. Люди безденежные продавали их за бесценок с рук у рынка, вот как недавно ваучеры. Но если за продажу ваучеров никто никого не сажал, то за продажу облигаций сажали. Это и погубило бедного моего отца. В один прекрасный день мы его не дождались. Его взяли с улицы, и через пару часов пришли с обыском. Описали сохраненную в голод отцовскую коллекцию. Ни в каких музеях ее потом никто не видал, она канула бесследно и Бог весть у какого начальства обреталась. Соседка Евгения Михайловна Танберг, притянутая в качестве понятой, с огромным риском для себя спасла умильную васнецовскую Богоматерь. Меня выгнали на лестницу, и там вашу покорную слугу на протяжении долгого шмона дразнили девочки из воровской семьи Бушиных с пятого этажа - вот де и твой отец вор.

Отец попал в кемеровские лагеря. Мы остались в печальных пустых стенах. Мать пошла делопроизводителем в контору домоуправленья - выдавать справки. Днем я сидела у нее на сейфе, или же мы с ней вместе ходили в милицию с домовыми книгами. Вечером собирались сумерничать, но уже не все - мать, две старшие сестры и я. Читали вслух - "Грабеж" и "Пугало" Лескова, "Сверчка на печи" Диккенса, "Ундину" Жуковского. Мать продала много книг из родительского дома. Альбом шотландских акварелей уцелел благодаря тому, что я во младенчестве обстригла ему поля. Мне он теперь в награду и достался.

Кто-то клал нам в почтовый ящик небольшие деньги, по три, по пять рублей - думаю, что она. Высокая, стройная старуха отличалась смелостью, эмансипированностью, нелюдимостью и умеренным нюдизмом. Меня она облюбовала для передачи всех перечисленных свойств. Даря мне, дитяти, стеклярус от старинных штор, она приговаривала бесстрастным голосом: "Мужчины всегда подавляли мою индивидуальность". Я мотала на ус.

В школе я ушла в глухую оппозицию. Ходила лишь на уроки нравившихся мне учителей, остальное время сидела на школьном чердаке и довольно внятно пела. Частенько меня слышали и за мной приходили. У меня была "оборудованная парта" с прорезью, заложенной вынутым бруском. Я всегда держала под партой раскрытую книгу. Однажды ее отобрали, это оказались "Былое и думы".

Из вырезанной нашей родни, благодаренье Богу, осталась Марина Скурская, моя великовозрастная кузина. Когда ее мать в гражданку умирала от туберкулеза, Марина ходила кругом ее одра, бубня: "Если ты умрешь, я наемся бузины и тоже умру". К счастью для нас, четырехлетняя сиротка своей угрозы в исполненье не привела. Я помню еще сравнительно молодую веселую Марину, играющую с нами в шарады в одной из семейных квартир в Сверчкове переулке. Снуя взад-вперед, Марина одна изображает целую очередь за батонами и хватает поленья в качестве батонов. На Сверчкове переулке жива аура прежней жизни. Квартира уплотнена многочисленными жильцами, имя им легион, однако почти не разграблена благодаря авторитету покойного физика Сергея Анатольевича Богуславского, материного кузена. Елена Анатольевна Богуславская, пока была жива, приютила опальную Марину по приезде из Сибири. В другом аспекте Марину тогда же приютила Зоя Дмитриевна Шостакович. Под ее началом Марина работала в зоопарке, нося пальто с ее плеча и юбку с ее же условно говоря плеча.

Теперь, когда я это пишу, Марина стара и очень мрачна. Ее сын физик Сережа Скурский работает в институте Курчатова и по вечерам проверяет билеты при входе в метро. Марина воскресает лишь на Пасху, и, христосуясь с ней, я вспоминаю счастливую игру в шарады после войны.

После войны еще жива была скорбной жизнью тетушка Вера Валерьевна. Она вынесла революцию и 37-ой год, а вот во время оккупации Орла впала в душевную болезнь, от которой более не излечилась. А ведь была и война 14-ого года. В орловском имении деда Дмитровском и соседнем Киреевском, данном за другой материной сестрой, в замужестве Шермазановой, работали пленные немцы и мадьяры. Тогда насмешливая тетушка Вера писала:

Потом, как сами знаете, была революция, и в голод тетушка Вера писала для всеобщего ободренья сладкие стихи:

Смех сквозь слезы завещала мне моя не готовая к столь жестокому миру тетушка.

Дедушка Валерий Николаич завещал мне любовь к фольклору, коего был страстным собирателем. Крестьяне прозвали его "простой барин". В русской рубахе с подпояской он не ходил, но как только слышал народные песни, с места не сходил, пока не допоют. Я точно так же намедни в мороз стояла посреди дешевого рынка у Киевского вокзала, пока хохлы не допели на голоса свое хохлацкое. Знаю от матери орловские песни, каких больше нигде не сыщешь. Вот:

И помирать буду, буду помнить, откуда я - я из русской песни.

А вот и отец пришел, не в тот день, когда мы его не дождались с рынка, а без малого через три года. Немножко не домаялся - амнистия вышла после смерти Сталина. Когда его спросили, тяжко ли было, сурово ответил: "Посильно". Гляжу теперь через Ветлугу в леса, уходящие на Вятку, и лучше понимаю его строгий нрав. Он пришел богатырем, как и уходил, а лет ему уже было предостаточно. Принес альбом своих карандашных зарисовок из лагеря. Услыхал, как я пою за стеной "Ой, да ты, калинушка" и попросил: "Спой сначала".

О картинах своих не спросил и пошел оформляться на тот же завод.

Через много лет на своей четвертинке дачи в Купавне нашла я в корешке "Робинзона Крузо" пожелтевшую бумажку. Неразборчивым взрослым почерком была написана строка из неизвестной мне молитвы. Дальше детской куричьей лапой приписано: "1938 что бы папу не арестовали Юра". От купавенских соседей знаю, что Юрин отец ареста избег, хоть и знался со всякими такими людьми. Я находила оберточную бумагу с карандашной надписью: "Такому-то имярек от наркома промышленности". Стало быть, Юрино прошенье в небесной канцелярии не затеряли, как сказала бы моя вольнодумка мать.

и все подряд такое же уютное.

Милый дедушка, с которым я в этом мире разминулась во времени! Знал бы он, какое спасенье математическое образованье при советском строе! Какое это убежище, какая экологическая ниша! В самом деле, математика сложна, в ней не всякий научится плавать. Следовательно, это отнюдь не проходной двор. А дурные люди обычно не очень умны - Господь так плохо своих даров не положит. И наконец, мой читатель, согласись со мной - дважды два всегда будет четыре, что при Сталине, что при Гитлере. На многие темы тебе, математику, высказываться не придется - целее будешь. Похоже, не я одна все это увидала молодыми ясными глазами. Сейчас я знаю, что наша мехматская профессура была сплошь дворянской. Начать с Андрея Николаича Колмогорова, нашего декана - он дворянин Тамбовской губернии. И так-то все. Стала я недавно смотреть "Высочайше утвержденный перечень дворянских родов Российской империи" и всех наших профессоров, записанных во младенчестве, там нашла. Сказано - сделано. На всех парусах влетаю на мехмат. Я никогда не разочаровывалась в своем поспешном выборе профессии, чего никак нельзя сказать о других моих поспешных выборах.

Это не про поле деятельности, открывшееся мне, а непосредственно про Бородинское поле. Сразу по поступлении в университет нас с пылу - с жару послали в колхоз грести сено. Оно сохло вокруг Шевардинского редута. Уже зачисленные, мы с легким сердцем ворошили его, такое душистое. Подымая головы от граблей, видели всякий раз памятник павшим русским, редут оборонявшим, и его визави - обелиск с орлом в честь погибших французов, редут штурмовавших. Бородинское поле было в большей своей части засеяно овсом. Вечерами мы бродили в нем, как стреноженные кони, отыскивая многочисленные памятники, читая надписи и грезя о славе отечества.

Вот как Святослав Рихтер , увы, теперь уже - был - магистром музыки, так вот и Андрей Николаич Колмогоров был магистром математики. Сейчас я читаю лекции по теории вероятностей после 35-ти лет нефтяной халтуры. Это перестройка потрясла - потрясла, и хотя бы один шарик попал в свою лунку. И стоит надо мной великий магистр, жует беличьими щеками, держит двумя руками мел возле губ, будто собирается его сейчас сгрызть. При этом говорит какие-то общие вещи, после которых все в голове выстраивается. Надо сначала увидеть, что собственно здесь должно иметь место, прикинуть свою догадку на частном случае, потом приискивать доказательства своей правоты. Если догадка верна, то и доказательства будут. И благоговенье перед истиной охватывает меня через сорок лет столь же сильно, как в юности. В хорошее дело я встряла!

По окончанье первого курса меня взяли работать вожатой в пионерлагерь. Тут вдруг слышу, что наших снаряжают на целину. Пока я доработала смену, они уж были таковы. Я испросила в комсомольском бюро персональную путевку и - туда же за ними. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Уложила весь багаж в школьный портфель, села без билета на поезд с Казанского вокзала, и поминай как звали. Однако ж в дальних поездах я сроду не ездила. Мне бы сесть в общий вагон, коих в медленном нашем поезде было в преизбытке. Я же попала в спальный. Залезла на третью полку, положила под голову старенький портфель и погрузилась в мечты о восточных пределах нашей евразийской страны. Думала о том, кто были те инородцы, без разбора названные татарами, что подщетинили Ивана Северьяныча. Вернее всего, калмыки. А может быть, мои будущие знакомцы - казахи? И пятки мои заранее чесались.

Тут некто сильной рукой стащил меня за ногу вниз, как меня не раз уже стаскивали на протяжении этой хронологически не вполне упорядоченной книги. Я сунула кондуктору, а это он и был, под нос свою путевку. Кондуктор не взял на себя политической ответственности ссадить меня с поезда, но осуществил привод меня к начальнику его. Тот почесал в затылке и дал команду отвесть меня в общий вагон. Там я и ехала четверо суток. Поезд наш стоял на иных станциях по 3 часа и более того. Я хлебала горячие щи за столиком прямо на перроне. В Канаше сели к нам чуваши - сплошь в розовых ситцевых рубахах, с групповой путевкой на целину и групповым бесплатным билетом. Я приободрилась и ловко подмешалась к ним, будучи черна, как дочь печенега. Вскоре я выучила ихние чувашские песни и пела, дико вращая глазами:

Долго ли, коротко ли, доехала я до Булаева и не без труда нашла своих. А что я увидела на месте, я от тебя, мой любознательный читатель, не скрою.

Родители, удрученные моим неподготовленным отъездом, выслали мне почтой кой-какие вещи из скудного нашего дома. Я пошла пешком за посылкой в русское село Успенское, шесть верст от дикого нашего стойбища. Достигнув цели своего путешествия, я едва не обратилась в соляной столп от удивленья. На расстоянье пешего перехода от нас существовал иной мир. Чистенькое село было сложено из светлых бревен. Резные наличники, яркие герани, занавески в оборках. Яблони ложились на крепкие заборы, ломясь от яблок. Гуси гоготали посреди подсыпанной песком улицы. Над колодцами скрипели журавли. Рослый народ шел с поля. Я получила на почте свою посылку, купила в лавке пряников товарищам и пошла назад, думая о том, поверят ли они моему рассказу. Решила слаться на Некрасова:

Год незаметно прошел,

и так далее -

Конечно же, мы были там не нужны. С тем объемом работ, что имелся в наличии, отлично справились бы жители аула Комсомол, если бы были дееспособны. Но они весь день предавались чисто восточному созерцанью какой-нибудь дохлой собаки посреди улицы. У них было штук пять комбайнов. То есть работал все время только один - немцев Эрика с Эрной. Сменяя друг друга, они караулили по ночам свой комбайн от разворовыванья на запчасти, потому что казахи давно растрясли от своих машин все гайки. Иногда, собравшись с силами, в поле выходил еще один комбайнер - русский. Он-то и давал нам работу на копнителе, а немцы управлялись сами. Надо было торчать весь день на высоком тряском помосте и лишь изредка нажимать на педаль, выплевывая копёшку. Напрашивается мысль, ужели нельзя было сделать в кабине водителя эту педаль и зеркальце - следить за наполненьем копнителя? Так я в школе работала на зловонном заводе плавленых сыров, отгребая сырки от расфасовочного автомата школьной линейкой. Тогда я задавалась мыслью, почему нельзя в автомате сделать такую отбрасывающую сырки гребенку. У меня все-таки отец инженер с немецким образованьем.

Иссякла какая ни на есть работа, давно лег снег, а нас забыли и все не вывозили. Молодой университетский преподаватель, возглавлявший пять-шесть разбросанных вдали друг от друга студенческих отрядов, привез к нам местное партийное начальство, чтобы показать наше бедственное положенье. Кивая пальцем, подозвал он меня, представлявшую собой зрелище наиболее вопиющее. На мне было легкомысленно взятое с собой за неимением куртки подростковое пальтишко. Рукава доходили до локтя, карманы же въехали столь высоко, что тщетно пыталась я спрятать в них обветренные руки. Аксессуары были подстать. Партийный казах посмотрел на меня, и жесткий взор его смягчился состраданьем. Он дал команду выдать нам телогрейки. Так товарищам моим был прок от меня.

Вот я уже замужем, как грозилась, вселяюсь в общежитье. Дежурная с этажа требует предъявить свидетельство о браке. Это первый этаж "за кордоном". Остальное все поделено на мужскую и женскую зону, и их друг к другу не пускают. Отец, поставь его, Господи, у престола Твоего, носит мне, вечно голодной, огромные оковалки ветчины. Эту ветчину и его, старого и печального, вспоминаю с нежностью.

Кругом шумит нескончаемый фестиваль. Вот Сирия от кого-то отделилась - во дворе весь день колоритный хоровод в бедуинских головных уборах. Вот полетел в космос Гагарин, из открытых окон двадцатиэтажного общежитья несется дружный крик, мимо нас летят смертоубийственные бутылки. А в соседнем блоке живет настоящий Ротшильд, в буквальном, а не в переносном смысле - из семьи Ротшильдов. Я на него глазею исподтишка.

Когда родились мои дети, мне велели открыть глаза, посмотреть и сказать вслух, кто у меня родился, чтобы я потом не спрашивала того, чего не было. При этом акушерка трясла надо мной моими бедными малютками, держа их за ноги в двух руках, как цыплят. В тот же вечер у меня сделалась жесточайшая горячка, я впала в бред на много дней, а встала лишь через месяц. Живи я несколько раньше, помереть бы мне родами как пить дать. Мне следовало поставить памятник изобретателю пенициллина, как то сделали испанские торерос. В бреду мне все чудилось, что летит нечто низко над землей и всем высоким срезает головы. Бред сей не лишен правдоподобия.

После рождения детей меня, как истинного люмпена, или даже провозвестника хиппи, опекают работницы мусоропровода. Они стирают выброшенный иностранцами шерстяной трикотаж, распускают во время своих дежурств, а потом вяжут моим сыновьям носочки и шапочки. У них своя легенда о моем страшном исхуданье во время горячки: "Вот как извелась над детьми. А такая ли была! Любо-дорого!" Я работаю в университетской библиотеке, чтобы купить детям шерстяные костюмы. Наконец, деньги у меня в руках, я еду в детский мир. Стою на автобусной остановке, и вдруг - о, радость! - подходит двухэтажный 111-ый автобус. Я влезаю на второй этаж и от восторга при выходе оставляю там кошелек.

Вот мать едет ко мне в обыкновенном 111-ом автобусе. А надо вам сказать, что на шпиле университета живет сокол, ему там нравится. И вот за 111-ым автобусом летит голубь, преследуемый соколом. Водитель быстро открывает дверь, впускает голубя, но никак не сокола. Голубок поехал, а сокол летел позадь автобуса и клювом бил в стекло.

Вот уж я и развожусь, не окончив еще университета. Мать моя при таком известье всю ночь стоит передо мной на коленях, как вдова перед скупым рыцарем. Она то принимается читать по-английски из Байрона на этот случай, то вспоминает вдруг, как меня во чреве ее бодал бычок в деревне Ржавки. Да и цыгане там стояли в то лето, и беременем она каждый день глядела на их кибитки. Приискивает не то объясненье, не то оправданье варварскому моему свободолюбию. Бедная матушка не видит того, что кругом меня все гнет, все стесненье. Что меня вышибет из колеи - было ясно еще в школе. Под утро она проклинает меня и не велит возвращаться домой из общежитья. А комсомольское бюро меня тягает само собой.

Никто в жизни, о мой сострадательный читатель, не обижал меня столь сильно, как я сама себя своим махровым неведеньем и упорным нежеланьем руководствоваться чьим бы то ни было опытом, кроме своего собственного. Но все же не бойся, Манон Леско из меня не получится, и никто не вышлет меня в колонии. Мне предстоит пройти свой путь, не менее достойный назидательного описанья. И вот я распределяюсь как иногородняя. Коли ты, мой читатель, не знаешь, что такое распределенье, изволь, я тебе объясню. Это предписанье человеку, получившему бесплатное образованье, в обязательном порядке отработать три года там, где ему укажут. Иначе он может быть лишен диплома. В частности, над математиками вечно висела угроза распределенья в так называемые "почтовые ящики" или, как теперь сказали бы, в оборонку - военные организации, коих они избегали, как могли. Меня чуть было не услали в Минск, но в последнюю минуту подобрала нефтяная шарашка, которой я очень благодарна. Обещали дать какое ни на есть жилье. Однако обещанного три года ждут, а пока меня по суду выселяют из общежитья и вешают мне на дверь гигантских размеров висячий замок. Но у меня не заперто окно, и я влезаю в него, благо первый этаж. Иностранные студенты услужливо подают мне детей.

Поскольку я, мой неосведомленный читатель, пишу не более не менее как энциклопедию русской жизни, знай, что коммуналка - это квартира, в которой живут несколько семей. В их совместном распоряженье находятся места общего пользованья. Под ними подразумевается кухня, туалет и ванная, если она есть. Ну, прикинь еще прихожую или коридор. Вот я и живу в коммуналке. Через двор мой институт, в который я уже умудряюсь не ходить, как потом всю жизнь. Одно время на доске висел даже специальный приказ, что де Арбузовой ходить на работу, как всем. Случай, согласитесь, беспрецедентный. Но я ни ухом ни рылом не веду. Я остервенело учусь работать, учусь находить среди общей халтуры хоть что-то путное. Ничего, выходит. Я боюсь соседей и при появленье их на кухне роняю чашки. Во дворе у меня детсад, там мои дети. Я то и дело выбегаю и устраиваю с ними гонки на четвереньках. Я уже замужем за вторым, неродным мужем, он уже смотрит вон. Но за что боролись, на то и напоролись.

Они кругом. Голубка свила гнездо в байдарке на балконе. Идучи в булочную, я отмахивала сумкой ритм и растрясла все деньги. Но они остались приклеенными к подолу силой моего стремительного шага и осыпались с меня как листья у самого прилавка. Садясь с детьми в электричку, я обронила на платформу клубок шерсти, конец же уехал с нами в моем вязанье. Выйдя, смотала весь клубок - нить стояла над землей на отлете, сильный ветер трепал ее.

Эти поставщики чудес жили над нами, от них вечно текла вода и падали котята в мусоропровод. Под окном у нас был эркер, на нем маленькая покатая шляпка - крыша. С нее в февральский вечер к нам в окно постучался человек. Я отклеила рамы, осыпая углём ветхий письменный стол. Гость шагнул на него, тот выдержал. Спрыгнул на пол, спросил, где тут выход. Я молча указала, и он исчез.

Вхожу в один прекрасный день в подъезд и вижу, что за дверью жмется к стене человек в исподнем, в руках же большая газовая конфорка, на каких кипятят белье. Я спросила, не нужно ли ему что из одежды. Он кивнул с признательностью, я поспешила. Когда же вернулась, держа в руках невыразимые, висевшее на сцене ружье уже выстрелило. Солохин-старший, а это был он, огрел Солохина-младшего, семнадцатилетнего Ваньку, по голове своим бытовым оружьем, после чего их развезли по разным больницам.

Летним днем я была одна в своей коммуналке и жарила на кухне отбивную. Позвонили, на пороге стоял человек в телогрейке на голо тело, татуированное весьма затейливо. Я, мой читатель, хотела бы составить два альбома - советских лозунгов и советских татуировок. Так вот, у этого были, как полагается, Ленин и Сталин, и орел, и еще много чего. Он сказал, что идет из заключенья, попросил денег. Я денег не дала, но позвала его поесть. Он съел мою отбивную, утерся и сказал - убил, мол, жену, отсидел 12 лет. Теперь, мол, иду спокойно и знаю, что ее нет.

Как мила, как желанна была мне, о мой понятливый читатель, православная церковь, пока не стала государственной! Выучив с четырех лет из уст матери Евангелие, робко входила я в студенческие годы в маленькую церковь на Воробьёвке, всегда открытую и никогда не служащую. Постояв в нежном полумраке, не смея креститься, я выходила серьезно и тихо, неся в себе прежнюю жизнь России, я, эмигрантка посреди Москвы. Потом ездила на ночь в Загорск на Светлое Христово Воскресенье, научаясь на слух пению церковному. Тонкими рисунками раскрашивала яйца в чистый четверг. Надвинув на глаза посконный платок, прорывалась через комсомольское оцепленье в церковь на Селезневке. Пропускали только старух, и я горбилась, как могла. Молодых отлавливали, держали в милиции и сообщали на работу. Еще позднее водила детей в церковь на Вербное воскресенье -

Тогда мы одни такие были в церкви, и даже старухи боялись нам улыбнуться. Припадаю к порогу катакомбной церкви и прощаюсь с ней, ибо она ушла в прошлое.

Помнишь ли ты, истовый мой читатель, как зазвонили московские церкви, как опомнившаяся Москва услыхала и благовест ближнего храма, и говор народа, и стук колеса? Я уже жила возле Серебряного бора, ходила мимо Всех Святых на Соколе, и от радости при звуках звона у меня ноги подкосились. Тогда еще цело было маленькое кладбище у церкви. Мне казалось, что они там все не улежат и встанут, услыхав звон.

Годуновскую церковь на Хорошёвке освятили заново, еще совсем пустую. Женщины по усердию мыли ее несколько раз на день. Развесив на заборе тряпки, садились они рядком на лавочку со счастливыми лицами и читали друг другу вслух священные книги. Первая Пасха в нашей годуновской церкви была такая светлая. Ах, если б навеки так было! Обходить ее крестным ходом и петь ликующим голосом в теплую ночную тьму. А народ со свечами стоит кругом и лепит горящие свечи на фигурные кирпичи церкви, и церковь вся теплится, как большая свеча.

Меня с Ленкой и детьми пустили на Обыденскую колокольню звонить. Мишка с Анютой (Дмитриевичи) пошли петь в церковный хор, и Мишка строго говорил Анюте: "Гляди лучше, тут написано - возрадуемся и возвеселимся в онь!" Вот уж мы возрадовались и возвеселились в оный день, когда реабилитировали репрессированную православную церковь! Это тоже было паче чаяния, но уж такой бесценный подарок преподнесла нам ухабистая наша история.

В следующую Пасху я уже в свою годуновскую церковь не попала. В дверях стояли какие-то в гусарских мундирчиках и капорах, не пуская внутрь - де и так полно. Что комсомольское оцепленье, что такой кордон, все едино. На Рождество вовсе всенощной не служили, я подошла и поцеловала замок. Если во времена гонений действующие церкви были открыты весь день, то теперь они отпирались лишь для службы. Негде стало мне постоять в полутьме, как в юности на Воробьевке.

Отец держался долго. Именинник он был не на Ильин день, не на Илью пророка, но на зимнего Илью - Илью Муромца Печерского, его же память празднуем 19 декабря по старому стилю. И сила у него была соответствующая, даже после лагерей. С годами он привязывался ко мне все сильнее и не знал, чем бы еще порадовать. Выстоял ночью билеты на концерт хора Роберта Шоу, подарил английский альбом Рембрандта. Они жили тогда возле меня в коммуналке на Хуторской. Отец приходил каждый день в мою коммуналку на Дмитровский проезд - пешком под мост, в тяжелом пальто и калошах. Садился не раздеваясь в кресло, брал мою руку и долго сидел молча, потом шел назад.

Однажды он не пришел и более не встал. Когда я видела его в живых в последний раз, он рванулся с одра за мной, уходящей. В день его смерти я увидала на рассвете сон, будто он вошел в мою комнату летящим шагом и сказал радостно: "Видишь - я теперь здоров". Тут меня разбудил телефон. Мать сказала, что он сейчас умер. Это душа его, освобождаясь от страданья, рванулась ко мне.

Если ты, мой читатель, ортодокс, чего не дай Боже, то давай договоримся сразу. Православие для меня - стержень русской традиции, и для спасения его от поруганья я готова дать себя четвертовать. С радостной легкостью отнесу к себе строки, читанные еще по складам :

Но во что на самом деле я верю, если не хитрить с самой собой, что мне не свойственно? Я скорее надеюсь, нежели верю, и надеюсь очень робко. Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Полагаюсь, но не очень твердо, на существованье вблизи нас миров более тонких, нежели наш, что, вообще говоря, и не трудно. Тайна сия велика есть. Где он? Он там. Где там? Не знаем. В самом деле, мой читатель, отчего всю жизнь томится наша душа, будто ей здесь не место? Душа грустит о небесах, она не здешних нив жилица. И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли. Сам видишь, это все о том же.

Если и впрямь эти тонкие миры существуют, я сильно опасаюсь, что жизненная траектория меня туда не вынесет. Но мне уж было ниспослано нечто вроде утешительного приза - два святых сна. Сон первый. Вообрази, мой читатель - я стою в церкви, купол же ее разрушен, как это частенько у нас бывает. Поднявши голову, гляжу на то, что в церкви называется небом - где изображается лик Иисуса. Но здесь надо мной круглая дыра, настоящее голубое небо и живой лик Иисуса, глядящий на меня сверху! Сон второй. Представь себе, мой читатель - я стою на берегу реки. На другом же ее берегу, высоком и отдаленном, толпа народа, и впереди нее человек с золотым нимбом на голове! Я думаю, ты не усомнишься, доверчивый читатель, что я дождусь и третьего святого сна. Русский человек не станет спорить, что Бог любит троицу. А может быть, я умру во время третьего сна, и душа моя отлетит в тонкие миры?

На Селезневке, за церковью, у загадочно глубоких Антроповых ям жил одноногий Всеволод Андреич Дарвойд по прозванию Змей. Подойди сюда, в шестидесятые годы, мой читатель, и познакомься с ним. Читатель, это Змей. Змей, это Читатель, да будет он твой почитатель. Змей - выходец из старинной литовской семьи. Самый молодой инвалид войны, какого только можно себе вообразить. Единственную ногу ему сохраняют ежегодным мучительным леченьем. Высокий, быстроглазый, язвительный, наделенный редкостным инженерным талантом, хоть и не учился - Змей неординарен. Он из тех, кто превозмогает несчастье.

Помню знойный летний день. Величественный Змей сидит, вытянув свой протез, на скамейке у гиблых Антроповых ям аки Воланд на Патриарших Прудах. Гоняет меня по окрестным аптекам за касторкой в качестве тормозной жидкости для своего инвалидного запорожца. Картина, заслуживающая кисти художника советского андеграунда.

Змей обитал в коммуналке на четвертом этаже старинного дешевого доходного дома, наводившего на мысль о петербургских дворах-колодцах, шарманщиках и Достоевском. Музей же Достоевского был рукой подать, так что воспоминанье к месту. Лифта не было, лестницы были круты, а потолки, увы, высоки. Змей приходил с завода аккумуляторов, где работал, забирался к себе наверх единожды в день, а дальше все шло либо через добровольных посыльных, либо посредством автоматики. У Змея был сконструированный им самим пульт, вроде того, что теперь, через 35 лет, существуют для переключенья телепрограмм. Он возлежал на диване, задрав единственную ногу, со своим хитроумным пультом в руках. С его помощью Змей открывал дверь на звонки - в хрущёвские времена никто никого не боялся. Так же зажигал и лампы, задергивал занавески. Добровольцы с альпинистским снаряженьем провели Змею по внешней стене провода к его запорожцу. Змей заряжал аккумулятор и прогревал машину не вставая с дивана. Вся маленькая комнатушка была заставлена автоматическими железными дорогами его собственного изготовленья, с семафорчиками, шлагбаумами и стрелками. Дети мои прилипли сразу и надолго.

Змей любил придумывать маршруты чужих путешествий, летя неугомонной мыслью к недоступному ему пространству. А я, как ты скоро узнаешь, мой читатель, стала бродяжкой. Помашем же рукой неунывающему Змею из моей молодости, отправляясь в дальний путь.

Федор Николаич запустил меня в свою библиотеку, и там я была как мышка в закрому. Я могу пересказать тебе, мой терпеливый читатель, любой диалог Сократа, Платоном записанный. Я не спутаю Юнга с Адлером в беседе с тобой, мой образованный читатель. Я дам вежливое объясненье любому сну твоему, мой воспитанный читатель, как бы трудно мне ни пришлось при этом. Я открою тебе, сколь безрассудна была дама Ладыгина-Котс, растившая свое дитя вместе с обезьяной.

Федор Николаич не утрачивал связи с Германией своего детства. В 22-ом году оттуда приехала художница-экспрессионистка Кете Кольвиц, вышла замуж за русского рабочего и устроила пролетарскую свадьбу. Свадьба в полном составе завалилась к Федору Николаичу на улицу Станкевича. Жених в косоворотке одним махом взбежал на второй этаж, сел на балкончик под дверью Федора Николаича, свесил ноги в пролет через старую чугунную решетку и орал: "Да здравствует мировая революция!", покуда хозяин не вылил на него ведро воды. Эта улица Станкевича шла по стене дома, некогда принадлежавшего моему деду. Старинные ручки дверей пробуждали во мне чувство обделенности, отверженности и как будто просили моего прикосновенья.

Было дело, Федора Николаича, немецкий язык которого был без акцента, а манеры безупречны, запустили агитировать пленного Паулюса обратиться к немецким солдатам. Федор Николаич вежливо держал ноги перед Паулюсом в военной стойке, делал круглые глаза и говорил: "Этот ефрейтор, присвоивший себе Железный крест..." Носить Железный крест, не проливши кровь в сраженье, было святотатственно, согласно понятиям потомственного военного, и каменное лицо Паулюса невольно кривилось брезгливой гримасой.

Федор Николаич изображал передо мной, как генерал сдается в плен. Он сидит в подвале, пока не стихнет стрельба. Потом посылает адьютанта объяснить занявшим населенный пункт, что здесь генерал, и брать его надо бережно. За живого генерала орден будет выше, чем нежели за мертвого.

В дни встречи на Эльбе Федор Николаич был зван на советско-американский банкет. Он шел с намереньем поставить эксперимент для выявленья степени демократизма американской армии. Подошел к нижнему офицерскому чину, похлопал по плечу, сказал: "Выпьем, парень". Выпили. Потом к следующему по старшинству - выпили. Поднимая планку по одному деленью на стакан, дошел до генерала. Поплевал в сторонке на руку, хлопнул по плечу - выпьем, парень. Ничего, выпили. Довести до конца столь блестяще спланированный эксперимент Федору Николаичу помогла его способность выпить столько стаканов виски с содовой, сколько требовала шкала чинов тестируемой армии.

Федор Николаич рассказывал, как искал нужные здания в только что взятых немецких городах по одной только логике градостроительства, никого не спрашивая. Я так искала все необходимое в закавказских и среднеазиатских городах, где женщины ничего не знают, кроме ближайшей булочной.

Сын репрессированных родителей, внук известного литературного критика серебряного века, поэт до мозга костей, романтичный и рыцарственный, обожаемый школьный учитель √ таков был Айхенвальд. Не человек, а белый лебедь. Естестветственно, попал в тюрьму и ссылку, потом в психушку как один из первых политических узников ее. О своей единственной и никогда не посрамленной жене Вавке он говорит:

То есть это они оба были под надзором полиции, мой неосведомленный читатель.

Айхенвальд был вечно окружен людьми. Они жили у него годами где-нибудь за шкафом. То общий друг Асаркан, то просто Тамарка Марголина по прозванью Маргоша, сжегшая за собой все мосты, потерявшая занятую лютыми соседями комнату в коммуналке и пришедшая к нему навеки поселиться в качестве хаузтохтер. Ученики его так допекли на дому, что Айхенвальд ворчал -

При всем при том он был довольно недоступен и подружился со мной отнюдь не с первого захода. Потом мы много лет бывали вместе в Эстонии, где образовалась целая айхенвальдовская колония. Давай остановимся и помолчим немножко, благородный читатель, потому что всех троих, с кем я тебя сейчас познакомила - Змея, Федора Николаича и Айхенвальда - уже нет в живых. Не говори с тоской - их нет, но с благодарностию - были.

От Айхенвальда мне осталась его книга о Сумбатове-Южине, подаренная с любовной надписью, и много стихов в памяти. Когда неизменная Маргоша сказала мне по телефону о его смерти, луч солнца пробился через облако и ударил в глаза. Это Айхенвальд, по праву идучи в тонкие миры, обернулся и бросил на меня прощальный взгляд.

Когда я с детьми в детсадовском возрасте ездила по Москве, через пару минут нам встречался памятник Ленину или же его портрет. Дети начинали кричать, захлебываясь: "Ой, дедушка Ленин!" Я одергивала их на весь троллейбус: "Цыц!" Они - в слёзы. Но никто не вмешивался. Знай, мой читатель, что существовала специальная инструкция для работников детских садов. Пункт первый: дети должны узнавать Ленина на портрете и в скульптуре.

Я, не ленивая до чтения, в 18 лет прочла полное собранье сочинений дедушки Ленина от доски до доски. Незамутненными молодыми глазами увидела мелочную полемику самоутверждающегося человека параноидального склада ума с себе подобными. Разумное содержанье в ней практически отсутствует. Но Ульянов умеет в пустом споре оставить последнее слово за собой, всегда очень неблагородными приемами. Это видно простым глазом, и нужна отчаянная обработка с младенческих лет, чтобы юное существо не высказало этого по соображениям пиетета сразу же по прочтенье.

Однажды я утащила для детей с международной книжной выставки альбом "Россия в фотографиях" с весьма занятными свидетельствами расстановки фигур Троцкого и Ленина. При выходе альбом был у меня под курткой, но меня остановили наши в штатском и велели отдать.

Один раз, когда я переходила дорогу в неуказанном месте, меня поймал милиционер, осуществил привод в милицию и запер с двумя пьяными бабами, кои два часа кряду дрались над моей головой. Зато позднее, когда детям было уже пятнадцать, мы втроем на ВДНХ (выставка достижений народного хозяйства, мой читатель) ползли на животе по снегу промеж двух заборов, прорываясь на американскую фотовыставку. Милиционер прихватил нас, но мы втроем храбро дрались и вырвались.

Как ты уже слыхал от меня, мой благосклонный читатель, я стала бродяжкой, или по началу только лягушкой-путешественницей. Я придумала много плутовских способов потворствования новой своей страсти. Прежде всего, научные и околонаучные конференции - удовлетворение своего любопытства за счет государства. По окончанье университета, пока меня еще помнили в лицо, я выписывала себе командировку и приезжала, скажем, в Тифлис на конференцию по теории вероятностей без приглашенья, равно как и без доклада. Все сходило с рук. В Тифлисе нам устроили праздник с накрытыми столами прямо на винограднике. Нас возили вверх по Арагве в замок князей Эристави. Арагва катилась узким потоком посреди широкого каменистого ложа. В горном селенье бродили худые темные свиньи. Позднее я, мой читатель, дорабатывала эту шулерскую стратегию по мере ужесточенья правил участия в конференциях.

Я живу в Ферапонтове, от монастырских стен остались одни ворота, а в церкви все цело. Вдруг озеро выплеснет на валуны те мягкие камешки, те минеральные краски, которыми писаны фрески. Я ими рисую на валунах. Хозяйка на почте работает, дочки ее лет по десять лен теребят. Старуха сказала: "Сюда еще ездили, когда барышни бант под косою носили".

В деревне Пристань три бабки. Все говорят друг про друга, что эта мол знает. Когда же до дела дошло, оказались несведущи все. Тогда из Больших Гоголей, не приявших меня, привели пошептать над козою ту, что действительно знала. Пришла, образуя с клюкою букву диковинного алфавита. Мне велела уйти и сама, исполнивши дело, ушла, а сало в платок завязала. Бабка Стеша сказала: "Мне козу не держать - понавозить картошку нечем. Картошку же мне не садить - так нечем козу и кормить".

Это по-армянски алебарда. Армяне верят, что некий их соотечественник, присутствовавший при распятии Христа, прекратил его крестные муки алебардой, которую потом принес на родину. В честь сей святой алебарды высечен в скале храм под тем же именем. Я шла пешком по горной дороге в Гегард. Меня обогнала машина, называемая в просторечии козлом. В ней сидел отец с тремя сыновьями, сзади же блеял связанный баран. Семья ехала в почитаемый храм принести жертву в благодарность за благополучное возвращенье сына из армии. Вот такое там христианство с ветхозаветными пережитками. Барану предстояло быть зарезанным на жертвеннике. Кровью его жертвенник должен быть помазан. Мясо же следует зажарить поблизости и позвать случайного гостя, коим должна была послужить я. Семья подвезла меня до храма, но присутствовать при помазании жертвенника кровью мне не было дозволено - это мужской обряд. Меня послали посмотреть храм. Свою же обязанность есть жертвенную баранину я исполнила с честью, за что мне потом подкинули в сумку бутылку сладкого армянского вина с царевной Ануш на этикетке. То-то сумка моя отяжелела, когда я выходила из машины.

Представь себе, мой читатель, горную долину на Кавказе, поначалу широкую, покрытую вдоль реки лиственным лесом, где водятся зубры. Выше долина сужается, впереди видны горные пастбища, и летние хижины пастухов стоят кой-где под реликтовыми архызскими соснами. Лыжники самовольно селятся в них зимой. Пастухи прячут от них дверь и чугунную плиту с печки - кладут, уходя, в стороне от дома, и снег скрывает их. Но лыжники находят. Дверь навешивают, плиту вмазывают глиной, щели в стенах конопатят мхом. Теперь нужны дрова. В стороне лежит поваленная сосна, ствол чуть что не метр диаметром. К ней ползут по снегу на животе, пилят по очереди первый кругляк, катят к хижине, колют. Горный ручей тоже надо искать - он каждый год меняет русло. Но его, причудника, находят и приносят ледяную воду. Купаются в пушистом снегу - он теплее. И начинается счастливая жизнь. Управляют несложное хозяйство - чистят картошку, моют посуду в ковбойках на проталине - солнце обжигает руки. Уходят на лыжах вверх по долине искать другие группы. Спрашивают в первой заселённой хижине: "Такой-то прошел на Дукку?" Прошел с группой, можно идти в гости. Возвращаются под яркими звёздами. Сидят в натопленной хижине при свече и читают наизусть стихи.

Я выписываю у нефтяников плутовскую командировку в Баку и живу неделю в Загульбе на Апшероне. Каспий катается по плоскому глинистому ложу, таская длинные, острые, ни на что не похожие ракушки. У него два берега причудливого рисунка. Великий Дизайнер создал так. Первый берег базальтовый, черное кружево. По нему не идешь, а скачешь через гладкие провалы-каверны. Второй, подальше - невысокая стена известняковых утесов, белые скалы, наверху темные рощи инжира. Однако ж басурманы не дают мне спокойно любоваться пейзажем. Я бегаю от них по высокой узкой стене, они за мной двумя стаями с обеих сторон. Добегаю, не упав, до русского дома отдыха, спрыгиваю на его территорию и крещусь. Когда я уезжаю, они стоят заслоном и не дают мне сесть в автобус. Прорываюсь, собрав последние силы и подняв страшный крик.

По приезде в Москву еду в автобусе же в нефтяное министерство и вдруг чувствую страх. Подымаю голову - на меня пристально глядит явно азербайджанское лицо. Я задрожала как осиновый лист. Рядом проснулся пьяный рабочий. Он не оплошал спросонья, верно оценил ситуацию и высказался в единственно подходящих выражениях. Я почувствовала себя дома и в безопасности.

Ну, а что ж работа? На работе стоит Урал, черт бы его побрал. Это ламповая вычислительная машина, рассевшаяся на весь зал. Велика Федура, да дура. На протирку контактов выписывается спирт, его потихоньку попивают. Когда у моих детей болят уши, материально ответственный Балясов отливает мне сто грамм, я расписываюсь в книге. Выпили всё - на нет и суда нет. Я иду с рублем в зубах и стаканом на угол к алкашам. Это слово ты, мой читатель, наверняка знаешь. Говорю им - на компресс детям. Мужики серьезно отливают мою законную треть, какой уж там смех. Но вот когда детям уже пятнадцать и они заядлые туристы, я иду на стройку менять две пары резиновых сапог 41-ого размера на 43-ий. Говорю - сыновья близнецы растут. Мужики мою правду видят, и меняют, и бутылки не спрашивают. Но до этого еще надо дожить.

Я, мой читатель, подумываю оставить поле сраженья неприятелю - мою приданую комнату в коммуналке моему неродному мужу, и уйти в кооператив. Как видишь, желанный мой собеседник, я продолжаю ездить на своем коньке - свободомании. И кто сидит впереди? Дьявол, милый мой друг, как в той балладе Жуковского. Ради того бегаю весь день по урокам, и мне некогда не то что поесть, но и сделать дел более неотложных. Ты спросишь меня, мой отдаленный во времени и пространстве читатель, что такое кооператив? В 60-ых годах началось строительство небольшого числа домов на деньги жаждущих жилья. В общей же государственной очереди люди ждали бесплатных квартир лет по двадцать. Я числилась на работе в жилищной очереди, вроде бы недлинной. Но она подвигалась столь странным образом, что в течение восьми лет я оказывалась все дальше от цели. Так что вот.

Ребята говорили: "Мама ходит рыть новую глубокую нору. Скоро будет нас туда перетаскивать". В квартире, пока без электричества, воды и газа, я ползаю по линолеуму, сбивая стамеской наляпанные слоновьи кучи засохшего цемента. Ни одна рама не закрывается толком, шпингалеты не входят куда нужно. Я подрабатываю все, как могу. Потом узнаю, что из четырехсот семей только я одна не предъявила претензий.

Мы ищем мастера наладить часы. Находим по сказке Федора Анисыча на Маросейке. Когда я вхожу к нему в дальнее помещенье, как раз зазвонили все старинные часы - кареты, яйца, пастухи с пастушками. Привезённые на такси после наладки часы наши нейдут. Федор Анисыч бранится по телефону. Говорит - небось, переводили стрелку через звон, не дали пробить. Мы божимся, де ни сном ни духом. Он приезжает, заехал не туда на Бутырский хутор, шел пешком через мост. Утирает лысину платком. Бросается к часам, видит - все в порядке: "Гребенка заскочила!" Мы втроем болтаем ногами на сундуке, он мигом поправляет гребенку и уходит, отдохнувший от любимого дела.

Я пустилась и в хвост и в гриву зарабатывать, выплачивая кооперативный взнос. Дети пошли пока учиться в интернат на улицу Марины Расковой, якобы немецкий, но какое уж там! Зато в интернате они нашли друга на всю жизнь Сашу Семенова, так что нет худа без добра.

Утром все вместе едут на Марину Раскову. В день рожденья детей под Новый год подарки получают их гости, а они как-нибудь. Из наших окон на втором этаже вывешиваются вниз гирлянды конфет, а елка в зажженных свечах ставится перед незанавешенным окном для всеобщей радости.

Вот уж дети в школе возле дома, идея интерната себя изжила. В нашем доме сорок семей летчиков. Их жены красивы, а сыновья удалы. Такие одноклассники нам подходят. Во дворе живет шерстистый ничей пес Мишка. Он провожает всю компанию в школу, ест их завтраки, потом как ни в чем не бывало возвращается сторожить длинный чемодан-дом. Однажды за прекрасной Мишкиной шкурой приезжает собачий ящик. Крючники обходят Мишку с флангов, но тот взлаивает. Изо всех окон дружно высовываются отдыхающие по трое суток дома после дальних концов летчики. Они скандируют хором подходящие к ситуации слова. Видя такую их смычку, злодеи не отваживаются исполнить свой черный замысел. Мишка по-прежнему ходит с ребятами в школу, как овечка маленькой Мери.

На опытном поле находилась овощная база, где я мучилась целый день, перебирая гнилой лук. Знай, мой наивный читатель, что нас интеллигентов посылали перебирать гниль на овощные базы. Были мы вдвоем. Я работала, а надзирательница-лимитчица бездействовала, осуществляя надо мной диктатуру пролетариата. Вполне могла бы перебрать она, проще было бы. Лимитчица, мой пытливый читатель, это приезжая, прописанная в Москве по лимиту на черную работу, коей она на самом деле не исполняла. Прописка же - это своего рода вид на жительство, если ты этого не знал. Потом овощная база горела у меня под окнами ясным огнем, а я плясала карманьолу. Но я не поджигала, это так уж, наверное, гром небесный ее разразил.

А то собрались на поле строить еще один дом. Приехали размечать место для котлована. Из конюшни выбежали с дрекольями и отстояли территорию. Еще на поле была засобаченная дорожка вдоль забора плодового сада. Собаки были пунктуально привязаны через каждые десять метров на цепи длиною ровно в половину этого расстоянья.

Какой-то год поле засеяли овсом. Гляжу я, как переливается колеблемый ветром овес и вижу - некий хозяин выгуливает сразу двух собак на поводках, и они его так тащат в разные стороны, что он аж падает лицом вниз. Я поспешила ему на помощь, смотрю - это молодой цыган кормит неспелым овсом двоих подростков медвежат на цепи. Кричит мне, чтоб не подходила - как раз смажут когтистой лапой по лицу.

Я потом в Иркутске на базаре много видала ободранных баб с ягодами. Полплеча-то нет, кость почти что под кожей. А то еще в иркутском городском парке медведь плыл за лодкой и топил ее лапой. Другой же ходил по пятам за студентом-экологом. Студент шел по медвежьим следам и не заметил, что идет по кругу - медведь зашел ему в тыл. Дело кончилось плохо, однако остались записные книжки задранного медведем студента, полные интереснейших наблюдений.

В походе мои иркутские друзья набили на стоянке чучело медведя и поставили на тропе. Пришли долго отсутствовавшие товарищи, испугались было, но потом все разъяснилось. Еще через несколько дней отлучки те же товарищи возвращались к стоянке и в том же месте увидали неподвижного медведя. Хотели было погладить, но тот повернулся и ушел. Их стоянка, как полагается, была на речке. На другом берегу медведь ловил рыбу. Поймав, садился на нее, чтобы она не ускакала в воду. Когда мимо плыла следующая, вставал, бил ее лапой, а предыдущая уплывала. Парни стали смеяться. Медведь понял, что оплошал. Сконфузился, рявкнул и ушел.

Я видела на воле троих медведей. Один на Карпатах лунной ночью ходил под лесом. Другой на берегу северной речки, пыхтя, выкапывал свою давно припрятанную зловонную добычу, а мы с детьми плыли мимо на байдарке. Третий на Байкале возле Листвянки уходил вниз по горному склону метров на двадцать подо мной.

Теперь слушай про цыган. Вхожу я однажды в большое помещенье кассы цирка на Цветном бульваре разузнать, в какой день мне постоять за билетами для детей. И тут в эту пустую залу вваливается цыганский табор. Высокий красивый цыган лет пятидесяти с гаком, с роскошной седой бородой, обводит картинным жестом человек пятьдесят цыган и заявляет тоном, не допускающим возражений: "Моя семья !!! хочет пойти сегодня в цирк". Наверное, я встретила цыганского барона.

Меня цыгане видят насквозь. Цыганка в Петергофе бежала за мной, выкрикивая на бегу: "Хорошего человека бросила, плохого взяла! Иди, иди, я с тебя такой и денег не возьму". Сама неплохо гадаю по руке. Линии же собственной моей ладони так далеко просматриваются, что едва лишь махну, показывая дорогу, а уж мне цыгане все расскажут.

Жили мы с детьми на озере Удомля, на полпути от Москвы до Петербурга. Нам открыли ветеринарную аптеку на берегу, а деревня была далёко. Варили мы на костре. На наш огонек приезжали цыгане на двух телегах. Кто сидел с нами и пел, а кто с другого бока вынимал незаметную дощечку и влезал из подпола в дом воровать конские снадобья.

Меня вообще хорошо видно. Подхожу это я в магазине к кассе. Кассирша подымает голову и говорит: "Вы родились 11 ноября". Верно. Это, говорит, один такой день, когда мир подновляется. Отработавшие свою карму во многих воплощеньях уходят невесть куда, а приходят новенькие. Вас де не было в предыдущих рожденьях, потому и видите все как бы впервые. Вот как она сказала. Мои же студенты, коим я читаю математическую логику, говорят, что 1111 есть знак абсолютной истины. Верь мне, читатель.

А работа, учрежденье, оно-то как же? Я себя в нем чувствовала сталкером. Какая-то нескончаемая дьяволиада. Никогда не знаешь, какова будет реакция враждебной тебе и непознаваемой в своей алогичности системы, на чем ты подорвешься. У нас был директор, коего я уподобляла дурно запаянной схеме, где все провода не к той клемме приляпаны. Разумных реакций не просматривалось. Но, подобно сталкеру, я бесстрашно двигалась в зоне, я была жива, кормила детей, и у меня даже были кой-какие грошовые успехи.

Полетели мы на Самотлор. По времени от Тюмени до Нижневартовска лететь столько же, сколько от Москвы до Тюмени. Вот такая глубина на север у этой по всем статьям удивительной Сибири. Мучимые севером сосны под крылом самолета заваливались с кочек в топь. В аэропорту сидели по нескольку суток измотанные женщины с больными детьми. Пока мы, с полсотни человек, с помпой поехали автобусом на Самотлор, данный нам спецрейсом самолет угнали. Нижневартовский аэропорт самовольно вывез женщин с детьми, а мы теперь сами сидели вместо них, не смея роптать.

Я сделала одно время бросок в сторону от нефти, и очень некстати. Уверяю тебя, мой читатель, нефть хорошо пахнет, а АСУ, с твоего позволенья, пахнет дерьмом. Знаешь ли ты, мой читатель, что такое АСУ? Нет, ты не знаешь этого. Представь себя в брежневском времени, именуемом застойным, знаменовавшемся словоблудием и очковтирательством. Был такой анекдот, что де наш паровоз вперед летит, а впереди заносы снежные. Все вожди в хронологическом порядке предлагают свои меры сообразно своей природе. Леонид же Ильич говорит - мол, не надо и ехать. Вы только качайте вагон и приговаривайте чух-чух-чух.

Грешный человек, я пошла в АСУ и через три года с треском вылетела. Поделом, нечего было иронизировать. Я искала работу с энергией отчаянья. У меня обувь на ногах горела. Одни туфли развалились на бегу, и гвоздь вонзился в ногу.

Вот я на новой работе. Намучившись в поисках, держусь за нее обеими руками. Это снова нефть, вдыхаю ее привычный запах. Он сладок мне, как дым отечества. Набираю подразделенье, будто бы на веки вечные. Пытливо всматриваюсь в молодые лица, ношу им какие-то книги. Страсть к просветительству обуревает меня раз и навсегда.

Мой новый коллега знаменит тем, что привез в авоське удава из Африки. Удав в самолете потел мерзкой слизью и дурно пах. Чтобы он не был агрессивен, ему надо было постоянно раскрывать пасть и разбивать в нее сырые яйца. По приезде удав выполз в коридор коммуналки, за что был даром отдан в зоопарк. Евгений Романыч навестил было его в террариуме, но не узнал в общем клубке. И удав его тоже не признал.

Вот, значит, Евгений Романыч сидел вечером у себя на первом этаже возле кинотеатра Патриот, горюя об удаве. В окно постучали - под ним стоял солдат с разбитым в кровь лицом. Евгений Романыч впустил его, умыл аки милосердный самаритянин, накормил и уложил спать. Солдат жалобно просил штатского платья, но Евгений Романыч удержал его до утра, а утро вечера мудреней. Сердешный вернулся в часть, где ему было несладко. Но, на погосте живучи, всех не оплачешь.

Казакевич была его фамилия. Учитель военного дела у сыновей, отставной чин охранных войск. Поставил возле школы грибок, натянул колючую проволоку и записал моих детей в военкомате в охранные же войска - в лагерях стоять на вышке с автоматом. Сыновья мои со товарищи под Новый год взяли пилу и кусачки. Грибок спилили, проволоку перерезали. Было дознанье, но никто не выдал.

А вот физрук у них был умница. Летом он возил ребят в трудовой лагерь под Краснодар убирать помидоры. Говорил - если де они у вас дома курят, скажите прямо, я не стану копья ломать. Но уж чего они у вас дома не делают, так у меня небось не начнут, я не попущу. Прямо из Краснодара через Керчь паромом забирала я детей в Коктебель на Киселевку. В первый год мы встречались на вокзале в Краснодаре. Ехала я из Москвы с тремя рюкзаками - палатка, надувные матрацы, спальные мешки. Физрук по моей телеграмме прислал ребят к моему поезду с вещичками, и мы тут же отбыли в Феодосию. На второй год любимый физрук уже отпустил их одних по моему письму с вложенной официальной распиской. Мы встречались прямо в Крыму. Физрук выдал моим ребятам заработанные деньги. Там хватало доехать до Коктебеля и еще на неделю жизни. Проверил купленные ими билеты до Феодосии и приказал на кухне зажарить им в дорогу курицу. Отца родного не надо.

Дети прибыли на Киселевку ранее меня, бо краснодарский лагерь уже сворачивался, а мой отпуск еще не начинался. Я с палаткой приехала тремя днями позже. А уж какие приключенья с ними произошли за те три дня, когда ни мой, ни физруков бдительный глаз за ними не следил, даже ты не сможешь себе вообразить, мой уже привычный ко всему читатель. Придется тебе выслушать это от меня, крепись.

Итак, моим детям предстояло прожить три дня на обширном чердаке Киселевки, где стояло два десятка утащенных ночью с пляжа лежаков. Кормиться им надлежало на оставшиеся у них в наличии деньги под горой в столовой. Название последней было Левада. Ехидные же киселевцы присоединили к нему спереди еще одну букву, и без того не очень хорошую. Видит Бог, столовая этого не заслуживала. На Киселевке уже стоял целый сервиз посуды с общепитовским клеймом из достославной Левады. Голодные киселевцы были рады знакомым лицам. В первый же день они проели ребячьи деньги. На другой день они уж послали моих детей воровать пирожки на двадцать душ в столовую дома творчества союза писателей - "дома Волошина". Совершенно одинаковые ангелоподобные пятнадцатилетние мальчики должны были пройти по накрытым столам и собрать пирожки в сумку. Ты, конечно, догадываешься, мой читатель, что задание было выполнено с блеском, иначе они не были бы моими детьми.

Дальше - больше. На третий день киселевцы послали моих бедных ребят в магазин воровать какие-то паршивые брикеты пшенной каши. Больше в магазине ничего не было, а это было несъедобно, то никто и не караулил. И с этим справились мои талантливые дети. Тут к счастью приехала я и конечно же поняла, что трясу бедой. Свои проделки полбеды, детские полторы беды. Киселевцы, когда я вошла, уж наливали им что-то в стакан. Я бросилась, как голкипер, через весь стол. Перехватила стакан, выплеснула, и мы пошли ставить палатку как можно подалей.

Киселевцы встретили меня с почестями, ибо два свидетеля моего подвига бежали гонцами впереди меня. Постановили, что нечаянно вырвавшееся слово я отработала, и меня оставили в покое. Но только меня. Себе же киселевцы роздыха не дали. В честь моего геркулесова подвига они украли целого живого барана. Зажарили его, прикрутив проволокой за ноги к лому, и устроили пир на весь мир. Они были не из тех, кто оставляет последнее слово за другими.

В Коктебеле у нас денег как всегда в обрез. Мы забираемся темными южными вечерами по стволу дерева на крышу кинобудки в летнем кинотеатре, стелим плед. Ложимся на брюхо, подперев головы руками. Однажды чуть было не постелили пледа - ай, ноги прилипли. Будку нашу помазали варом.

Давным-давно в архитектурном институте учился студент по фамилии Ушац. В институте же была так называемая чертёжка - комната с чертежными досками. Однако ж мест в ней не всем хватало, особливо в экзаменационную сессию. Об эту пору студенты с утра спешили занять места в чертёжке, прикнопив к доскам свои неоконченные симфонии. Ушац же, милый мой читатель, распорядился на свой счет иначе. Он раз и навсегда прикнопил к одной из досок пустой листок со своей фамилией. Студенты не в шутку рассердились и поначалу прикнопили ко всем доскам в чертёжке такие же листки с фамилией Ушац. Потом расшалились и написали ушаца на всех дверцах в туалетных комнатах. Это еще не все. Картонные таблички с курьезной этой фамилией появились на дверях ректорского и проректорских кабинетов. И наконец - Боже мой - ушаца нацарапали на статуе раба, разбивающего оковы, при входе в институт. Чего же ждать дольше? На доске появился специальный приказ, чтоб фамилии этой отнюдь нигде не писать, и даже в журнале посещаемости лекций на месте ее сделать прочерк. Но под приказом рядом с ректорской подписью уже стояла вторая - Ушацъ с твердым знаком.

Моя одноклассница работала лечащим врачом в больнице имени Кащенко. Когда диссидентов стали массово сажать в психушку, я пригласила ее в кафе и завела об этом речь. Она сказала так: "Мы госпитализируем только общественно опасных. Вот один мой пациент, старый холостяк. Образовал бытовую коммуну из таких же холостяков, для разделения домашнего труда. На стекле же написал - коммуна. Люди невесть что могут подумать. Если бы написал "бытовая коммуна", мы бы его, конечно, не госпитализировали".

Этот сад был заговоренный. Я его поначалу то находила, то теряла. А когда твердо приметила к нему дорогу, никак не могла в него проникнуть - слова не знала. Внутри Тимирязевского леса, старого парка Петровско-Разумовской академии, был высокий сплошной забор. За ним скрывался изящный сад английской планировки, совершенно безлюдный и недоступный. Семидесятыми годами прошлого столетья веяло от его круговых дорожек. Это был пейзажный парк с разными тонами зелени - темными дубами, светлыми лиственницами и еще много чем другим. В нем находилась могила Вильямса, а это, не в обиду никому будь сказано, для Тимирязевской академии вроде мавзолея Ленина. Наверное, оттого сад так намертво закрыли. Его сторожил молодой юрист Валерий Иваныч, переболевший менингитом и отошедший от дел. Он не всегда там пребывал, но только лишь появлялся, сразу же изгонял меня из рая. А рай был совершеннейший. Я безраздельно владела заросшим прудом. В моем персональном распоряженье находилась лодка. Мне принадлежало полдюжины старинных скамеек с перильцами, расположенных с полным пониманьем красоты пейзажа. У меня была собственная береза чуть что не в два обхвата, издали узнававшая о моем приближенье и трепетавшая мне навстречу.

Валерий Иваныч взял свои меры против моего вторженья. Он забил все щели, вымазал поверху забор мазутом, запер в сторожку весла, прикрыл листьями подрастающие белые грибы. Он равнял каждый день мои следы на песчаных дорожках и озабоченно мерил их, обнаружив назавтра снова. Он проверял с пристрастьем, не раздавила ли я улиток, совершающих свое многодневное путешествие по замкнутым кругам дорожек. Он ходил по саду с вилами наперевес, зорко всматриваясь в кусты жимолости. Я же беззвучно смеялась, сидя на ветке дуба и глядя на эти тщетные предосторожности. Слезала я лишь тогда, когда он запирал ворота с другой стороны. Война длилась полгода с переменным успехом и окончилась моей полной победой. Однажды он застал меня и разрешил остаться. Вскоре я переехала в Серебряный бор, не известив его, и стала дриадой другого парка. Долго ли, коротко ли, я вернулась навестить свой потерянный рай. Валерий Иваныч так обрадовался мне, что ему стало плохо, и он пошел в сторожку принять валерьянку.

В олимпиаду детей посылали работать в буфет продуктового магазина. В заднем помещенье стоял ящик хороших конфет, припрятанных от покупателя. Студенты их потихоньку подъедали. Кирилл же Сельвинский набросал в темном коридоре след из конфетных бумажек, как мальчик-с-пальчик. След привел к их буфету, и им была выволочка.

Порушили и снова сложили они злополучную перегородку. К тому времени у обоих родилось по сыну, с разницей в 18 дней. На радостях новоиспеченные отцы по собственному почину расписали перегородку, испросив для этого краски. Представь себе, мой чадолюбивый читатель, развесистое дерево, на ветвях коего возлежат в разных позах различной масти коты с разноцветными бантами. Директор завода "Водоприбор" зашел, увидел и умилился. Сыновья же мои сказали, что расписали стену по усердию к детям, кои теперь и у них есть. Директор поманил моих сыновей пальцем в отдел кадров и приказал там выписать им трудовые книжки. Этого студентам никак не полагалось. Действие сие было противозаконное, но благое. Теперь лишь Андрюша с Митей могли сами зарабатывать деньги для Феди с Мишей. А ты-то, мой читатель из будущего, знать не знаешь, что такое трудовая книжка. Это, милый мой, такой трудовой паспорт. В нем за печатью записывается весь послужной список человека. Выговоры, увольненья по статье, то есть принудительные увольненья с указанием причины номер такой-то: прогул и хуже. После школы с аттестатом зрелости на руках человек мог ее получить впервые. Но пока аттестат лежал заарестованный в вузе (высшем учебном заведении, мой друг), человек получить ее не мог, шалишь. Теперь он подлежал принудительному распределенью после окончания института, и нигде в другом месте никто оформить его на работу не имел права. Понял ли? То-то. И трудовая книжка у человека была одна на всю жизнь. А у Андрюши с Митей их было по две - там, куда их распределили, им выписали еще по одной, законной.

Проще всего было устроиться в булочную разгружать по ночам машины с хлебом. Эти места везде были свободны. Оба моих сына сразу же нашли такую работу рядом со своими домами. Митькина булочная была на старом Арбате, в зале стояла большая китайская ваза. Митька брал с собой на дежурство флейту, и мышки выходили слушать.

И пошел у них в обоих домах детский дух. Который дух от детей идет, тот ангелов радует, а сатана - скрежещет. Над Мишкиной младенческой кроваткой висели коврик и кинжал. Малый умудрялся высвободиться из любой пелены и просыпался голышом, за что был прозван Маугли. При этом еще грыз прутья кроватки - свою решетку. Он умел облить как из брандспойта очень далеко отстоящие предметы. Но коврик с кинжалом щадил. Однажды при мне Мишка провалился в щель между диваном и горячей батареей. Он быстро молча подтянулся, вылез и завалил подушкой щель.

Первое его слово было "ав". Собак он чуял носом. Скажет утвердительно свое "ав", и тотчас из кустов выйдет собака. Второе - "папа". Третье - "дать". Это он жестко говорил, видя еду, и ноздри его трепетали. В два года Мишка уже заявлял с элегической интонацией: "Все, ребята, осень наступила". В ту пору у него уже была полугодовалая сестра Анюта. Сатана скрежетал.

Однажды мы вдвоем с Ленкой бегали перед домом культуры завода "Серп и молот", ловя лишние билеты на некую пластическую драму современного толка. Было глухо, как в танке. Меня вроде бы взял с собой по пригласительному билету на два лица молодой провинциальный режиссер. Но я свистнула Ленку, и он с большим трудом протащил нас обеих. Очень мило улыбался на наши разновозрастные лица, охваченные одинаковым азартом.

Андрея уже забрали, и обрили, и велели явиться на стадион с вещами к семи утра. Я с ним распрощалась. Но тут сотворилось чудо. Вторая беглая медкомиссия его не пропустила. Направили в больницу снять неправильный ноготь на ноге, который должен был помешать ему проходить в сапогах строевую подготовку. Никогда еще медицинская волокита не была так кстати, как в данном случае. Андрея прооперировали только через месяц. К тому времени и набор кончился. Военкомат послал его пока на курсы получить профессиональные шоферские права. Пока суд да дело, Наташа управилась родить второго сына, Илюшу. Загибай палец, мой веселый читатель, счет два-два. Невестки мои состязались аки Лия и Рахиль, устроившие дом Иакова. Потом расклад рожденья детей в наших двух семьях был таков, что сыновья мои в армию никогда не попали. Илюше же я всегда говорила, что он сын молёный - он отца от рекрутчины избавил.

Я повадилась в Иркутск. Свела дружбу с энергетическим институтом в иркутском академгородке. И пошла счастливая жизнь. Вот мы с ними живем в палатках на острове Ольхон посреди Байкала. Байкал, мой читатель - это разлом в кристаллическом щите Восточной Сибири. Посреди этого разлома осталась узкая пластинка, гривка-остров Ольхон. Наверху каменистое плоскогорье. Ветер колышет невысокие желтые маки. Буряты пасут овец. Ниже благоуханная лиственничная тайга. Опавшая хвоя не гниет, но лежит мягким слоем за много лет. Ложись на душистое ложе, мой усталый от цивилизации читатель. Цветут дикие золотые лилии - те, что не ткут и не прядут, но и Соломон во всей славе своей не одевался так, как они. Я нашла в лесу лисий хвост, а уж что было с лисой, можно только догадываться.

Живем на севере у теплых Слюдянских озер, каждый день смотрим на безымянные вершины Забайкальского хребта. Нас катают на вертолете поглядеть тайгу. Обратно торопимся на самолет, должны со "Спасского" пересесть на ракету, а тут туман, зги не видать. Играем на палубе в карты, а сами беспокоимся. Валера Зоркальцев знаменит тем, что две бывших жены его стакнулись, подкараулили своего лиходея и побили. Сейчас всякий раз, как бьет козырем, красавчик Валера приговаривает: "Опппоздаем". И точно. Мы проскочили в тумане, ракета нам гудела и ушла полупустая. И самолет наш улетел полупустой. Торчим сутки на маленьком аэродроме по колено в теплой пыли. Потом сели в рейсовый самолет на Улан-Уде. Уже в воздухе выяснтилось, что всем пассажирам, нам и еще пятерым, на самом деле нужно в Иркутск. Пилот объявил по радио и поворотил в воздухе на Иркутск, под наши дружные аплодисменты. О моя не вполне регламентированная родина, как ты мне подходишь! Ты - моя единственная счастливая любовь, не считая детей и внуков. С тобой я все стерплю, охота пуще неволи. Не приведи Господь меня на чужбину, я этого не вынесу.

Зимой Байкал застывает торосами. Волны как хлестали, так и останавливаются. По льду, где ровно, ездят грузовики, и ничего. Лед зеленовато-голубой, под ним видно, как ходит рыба, не спит. А уж какова толщина того льда, сам догадывайся, мой прирученный читатель.

Его уж тоже нет в живых, а был вот такой парень - директор сибирского энергетического института, о котором речь. В последнее время академик-секретарь отделенья энергетики, поначалу СССР. Потом, с натугой и обидой, - России. Для него перспектива разрушенья единых энергетических систем страны была равносильна поруганью дела его жизни. Я завоевывала его дружбу туго, все разговоры с ним помню наизусть. Там, в Сибири, я встречала начальников дела, жестких, но человечных. Руденке посылала поздравительную телеграмму по поводу избранья его в Верховный Совет СССР. Это я-то, анархистка, до чего дошло! Уж само собой он был партийный, как водится. Но не могу не сделать стойку, когда вижу что-то стоящее. На дороге не валяется.

У Руденка было четверо детей - три сына, четвертая дочь. Старший был рыжим и хотел стать милиционером, что и исполнил. Я говорила, что он рыж оттого же, отчего он Руденко. Был какой-то прадед рудый. Отец же, улыбаясь славной улыбкой, отвечал, что и жена Инна рыжая. Стало быть, с двух сторон. Помню Руденка в ясный день, как ловит он хариуса в чистой воде и поет плачевно: "То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит". В мутной воде рыбы никогда не ловил - ни в буквальном, ни в переносном смысле. Помню, как перед кинокамерой демонстративно считает стоящих вокруг товарищей горлышком бутылки. Упокой, Господи, его душу в коммунистическом раю. Он был из тех, чье искреннее заблужденье симпатичнее иной истины.

Тут я переехала к Серебряному бору, в двухкомнатную хрущёвку, в грязную пятиэтажку, на которую неотвратимо наступали агрессивные свалки. Я было попробовала воевать против районной администрации ее же оружием. Собрала адреса и фамилии участников войны, и ну писать во все инстанции. Де под окном у участника войны Черединцева гнилая свалка. Де жгут автомобильные покрышки, и инвалид войны Решетников задыхается. Не получается. Пик великоотечественновоенной истерии уже прошел - он пришелся на брежневское время. Достала тогда телефон некоей Любови Фастовны, отвечающей за чистоту территории где-то повыше, не в РЭУ, а в ПРЭУ. Тебе, мой читатель, понимать эти абревиатуры незачем. Ладно, звоню ей: "Любовь Фастовна, у нас на Тухачевского 47 промежду гаражей мертвое тело в мусор закопано". Приехали, убрали.

Когда я вела жертву на закланье - в Купавну, оформлять сделку, он как чувствовал. Никак не садился в электричку, де у нее грязные стекла. Я отрезала, что у нас во всех электричках грязные стекла. На платформе ему тоже не стоялось - мол, дурно пахнет. Я мрачно отвечала, что у нас нигде хорошо не пахнет. Довезла до места. Нотариус поселкового совета задала ему отнюдь не пустой вопрос: "Что же Вы в такое неподходящее время расстаетесь с дачей?" Он же отвечал, приложив палец к губам: "Федора!"

Я так понимаю, мой внимательный читатель, что тут нашла коса на камень. Федора купила полдома за стеною у Шумана. Оба они знали, но разное. Мне думается, Шуман был чернокнижник западного толка. Я посмотрела, на какой это книге он спал, заложив ею дыру в матраце. Вроде бы дореволюционное изданье поваренной книги Елены Молоховец, грызанное мышами. А там Бог его знает. Внутренний голос говорил мне - между строк этой книги в экстремальных условиях должны проявляться совсем иные письмена. Федора же явилась из-под Краснодара, и ведовство ее было малороссийского образца. Чужих коров она не выдаивала, но отводила глаза самому Шуману. Двигала у него под носом заборы и выкапывала его заветные луковицы гиацинтов. Этого Шуман стерпеть не мог и подпустил ей в форточку черта. Дело осложнилось тем, что прямо напротив жила еще и Анна Петровна. С утра, бывало, скребет метлой асфальт перед калиткой, а зазеваешься - ан глядь летит и пылью так глаза тебе присыплет, что и не знаешь толком, где искать в прозрачном небе исчезающую точку. Изволишь видеть, мой читатель, создался треугольник, и уж какие напряженья в нем свирепствовали, можешь судить. А вот как вышло, что Шуман не разглядел меня? Видно, магический круг образовался около меня от радости по поводу пе-ре-мен.

Мой земельный надел составлял несколько менее двух соток. На нем же помещалась и четверть дома. Мой маленький квадратный палисадник был спутан не хуже плюшкинского сада. В добавок ко всему посеред него высилась гора ржавых консервных банок, наводившая на мысль о картине "Апофеоз войны" кисти Верещагина. В доме продавленные матрацы, препятствия с конных соревнований, разрозненные велосипеды, перегоревшие электроприборы образовали тесное многоярусное сплетенье. Разъединить его в ограниченном пространстве и вынуть злополучные предметы через дверь ли, окно ли - было трудноразрешимой головоломкой. В моем распоряженье имелась зэковская тачка, не иначе как с Беломорканала. Я сделала порядка ста ездок на отдаленную свалку. Соседи же стояли поодаль. Едва лишь я трогалась со свалки, вывалив свой ненавистный груз, они определяли путем несложной экспертизы, что из полезного я на этот раз выкинула, и подбирали. Злостное неведенье, мой сочувственный читатель, сопровождало меня в теченье всей моей злосчастной жизни.

Маленькая Шуманова земля была вся засорена на метр в глубину ржавыми жестянками и гвоздями, кои в более благополучные времена были закопаны в нее, а не просто навалены поверх. Видно, почва в какой-то момент просто перестала что-либо принимать вглубь. Тогда и образовался этот апофеоз беспомощности. Так что, мой читатель, прибавь еще с полсотни ездок на свалку, не считая тяжелых земляных работ по извлеченью этих кладов. Шумановский сарай качался и постукивал на ветру бахромой полусгнивших разъединенных досок. К моему ужасу, он еще и ушел на полметра в землю. Вместо пола в нем росла без солнца бледная малина. Когда я потщилась открыть дверцу со двора в холодный подпол, кирпичная закладка рухнула мне под ноги, обнажив на всеобщее обозренье такой же клубок хлама, ранее ею скрываемый. Зато уж вынуть его было легче, благо теперь его овевали все ветры. Прибавь, мой сникший читатель, еще сорок ездок на свалку. Соседи уж устали сортировать на свалке мой хлам, устали и считать мои рейсы с рассвета до темноты. Но все это были цветочки, ягодки же были потом.

Приободрись, о Шуман, и считай свои потери жертвой за будущее преуспеянье твоей питомицы, столь трогательно любимой, в новом, более широком жизненном пространстве. Ну же, пошли, пошли, не оглядывайся. Рабами были мы в земле египетской.

На всё свои причины. Мать Шумана была балериной. От грубости окружающей жизни ей причинилась болезнь сердца, и она умерла в моем теперешнем жилище на руках у Анны Петровны. Ты понимаешь, мой настороженный читатель, сколь неблагоприятно умереть на руках у такой Анны Петровны? Куда, по-твоему, может препроводить такая Анна Петровна кроткую душу умершей? Помнишь ли ты балладу Жуковского "О том, как одна старушка ехала на черном коне и кто сидел впереди?''

Власы невест в огне волшебном жгла

Вот так-то. Не удивительно, что душа бедной балерины не нашла успокоенья. Каждую ночь я вижу белую фигуру, беззвучно спускающуюся по лестнице из светелки и придерживающую одежды изящной рукой.

Тихо умерла моя мать. Когда я в последний день вливала ложечку воды в детский округленный ротик, мне показалось, что она уже родилась для новой жизни. Мы везли гроб в тряском автобусе. Митька крепко держал его рукой, прижимая к нему молитвенник, и беззвучно шевелил губами. Как стали задвигать гроб в пещь огненную, он рванулся, снял с себя крест и надел умершей. На девятый день мы, три сестры, ждали молодежь на кухне и пели весь материн репертуар.

По смерти матери Ленка меня, некрещеную, рожденную уже после 37-ого года, повела крестить. Ей беспокойно стало. Она сказала: "Вот Вы помрете и на столе будете лежать, а я не буду знать, как почитать над Вами". Отец Александр из Обыденской церкви, одетый в шинельку, похожий на путевого обходчика, поговорил со мной строго, потомил с месяц и окрестил. Я учила наизусть "Верую", гуляя по Серебряному бору. Когда батюшка, воздев руки горе, призвал силы небесные на воду в купели, мне очень понравилось. Ленка в косыночке и со свечой стояла рядом в качестве восприемницы. Вот теперь, мой читатель, ты знаешь, отчего она у меня носит прозвище "крестненькая".

Хочу замолвить слово за покойную мать. Не от страха не окрестила она двух младших дочерей. Она была в таких вещах бесстрашна. Но то, что осталось от церкви после 37-ого года, не внушало ей благоговенья. У меня была потом сотрудница Люда Соловьева. Она говорила: "Бабушка не ходит в церковь. Ей кажется, что священник неверующий". Так что верная интуиция была не только у моей маленькой вольнодумки.

В Купавне той порой все стали дружно перекрывать крыши. Новые кровли светились на солнце каким-то тусклым оловянным блеском. Пришел чернорабочий из военно-морского госпиталя, предложил и мне: "Вот как привезут короба, разобьем, я тогда скажу Вам". Не сразу поняла я, что речь идет о цинковых гробах. В госпитале лежат раненые с чеченской войны. Статистика смертей закрытая, и начальство бесконтрольно заказывает коробов, мягко говоря, больше, нежели нужно. И будет заказывать, извлекая свою малую выгоду из кровавой Панамы. И тихо креститься будут машинистки с допуском, печатая фальшивые сводки.

Может быть ты, мой читатель, не знаешь, что такое допуск? Допуск, не в пример свежести, бывает первый, второй и третий. Первый - самый сильный, у меня же был второй. Постепенно я убедилась в том, что учрежденская секретность существует чаще всего не для сокрытия чего-либо от бдительного взора врага, но скорее для создания мутной воды, в коей удобнее ловить рыбу. Засекречивали, или закрывали зачастую те околонаучные материалы, которые не выдержали бы широкого обсужденья и критики. Позднее засекречивали любые цифры, которые могли бы стать основой для конкурентных околонаучных работ. Еще позднее, когда выполненье договоров свелось к перетасовке в компьютере абзацев прежних работ, стали просто прятать любой околонаучный текст.

О том, что очень близко,

Теперь каждый год мне вручали предупрежденье об увольнении. Я ходила с ним по полгода и больше, прячась от заведующего отделом кадров, пока не принесу какого-нибудь туфтяного договора. А институт все приходил в умаленье. Освободившиеся помещенья сдавались. Иногда это делалось за наличные. Деньги попросту разносились заведующим отделом кадров по замдиректорам. Иногда съемщики оформляли фиктивные договора на тех же членов дирекции. Все молчали - над каждым висел топор увольненья. Бюджет каждый год утверждался все позднее, и уж стали подписывать договора в сентябре, а сдавать надо было в декабре. Туфта она туфта и есть. Уволить же до сентября могли любого. Все затаились. У иных замдиректоров осталось в подчинении менее двадцати человек. Однако они отнюдь не думали добывать им договора и ни в какие министерства отнюдь не езжали. Директор же постоянно обретался в командировке в США, кою сам себе выписывал. Начальник отдела кадров караулил, как кот у мышиной норки. Земля опять горела у меня под ногами.

Задаюсь мыслью, почему студенты стерпели мои внутривенные вливанья, за что открыли мне неограниченный кредит доверия? Было такое, что диссидентка Ирина Кристи в возрасте помоложе уехала в США. Встала первый раз в жизни на кафедру. Начала преподавать математику сразу на английском языке. Думаю, ее студентам тоже пришлось солоно. Но впереди нее бежала молва, как она с альпинистским снаряженьем залезала через окно в залы суда над советскими диссидентами, стенографировала процессы и передавала стенограмму на "Немецкую волну". Я же вошла в клетку к студентам, защищенная лишь любовью к ним. Ничего, этого хватило. И, конечно, сестра моя математика узнала меня в коросте тридцатипятилетней халтуры и протянула мне руку. Я и впрямь люблю их. Мне кажется, будто призрак молодости танцует передо мной свой диковинный танец. И еще мне кажется, что будущее меня приняло, и я могу пройти еще несколько поприщ, еще не с одним поколеньем.

Она не боится говорить высоким стилем: "Спасибо, папа, что ты нам бабушку привез - у нас сегодня великий день". Она сочиняет музыку, которая мне кажется очень хорошей. Миленькая, она поет в хоре и очень привержена к этому занятию. Она смотрит на мир как настороженный волчок, никому на слово не верит и все пытается понять сама.

Конец уж виден, а где же те, кого я любила? Что же их лица вовсе не промелькнули в кадре, и нигде не чувствуется их присутствия? Пожалуй, я скажу им собирательно: "Парень, не тебе решать, быть ли мне счастливой или несчастной. Ты не господь Бог".

Пятнадцать лет назад еду я в троллейбусе вдоль бульваров. Входит старик и спрашивает светлым голосом: "Я до храма Христа Спасителя доеду?" Отвечаю ему радостно и громко: "Воистину доедете". Доехал ли он, дожил ли до того часа, как мы, упрямые, настояли на своем и в черные годы разрухи отстроили его, громадный, нескладный и родной? Так вот у Андрея Тарковского в разоренном Владимире мучили татары церковного сторожа, пытая, где церковные клады. Тот, переведя дух, отвечал только: "Все отстроим заново".

Моя очень умная и в последнее время очень дружная со мной невестка Наташа сказала вот что. Когда реставрируют зданье, надо решить, на уровне какого года желательно его восстановить. Ведь мы имеем дело с наслоеньями разных эпох. Так, она говорит, и с нашей разрушенной страной. Давай, мой читатель-соотечественник, восстанавливать на уровне тринадцатого года. Будет вернее. Для меня, мой милый, и мордва Россия, и Литва Россия. Не вижу большой разницы. Этого развода я не даю.

Засим желаю здравствовать. Писано в Купавне и Суле летом 1997-ого года. Писано в России, Малороссия для меня тоже Россия. Я не собираюсь резать Гоголя пополам - таков будет мой соломонов суд. Прощай и не поминай лихом.