На работе в тот день толку было не добиться, все бежали вон, и ворота были настежь. На пожарном щитке висела недоворованная лопата. Я взяла ее на плечо и отправилась в Купавну на свою четвертушку дачи корчевать пни. Пока я дошла до соседней столовой отоваривать даровые обеденные талоны, убегающие сотрудники наперебой спрашивали меня, не защищать ли Белый дом я собралась. Я отвечала бойко: "Ну, конечно, они на нас с саперными, а мы на них со штыковыми".

Тут скоро я заметила, что моя лопата - такая же туфта, как и все советское. Хорошую давно скрали, а эта была ржавая, надломленная и красной краской крашенная аки гроб повапленный - не лопата, а сущая аллегория советского строя. Я переломила ее сильной рукой, приговаривая: "Так-то вот..." На этом я отвела душу. Обходя старую шуховскую радиобашню, под которой родилась, я еще раз отвела душу, прицепившись к молодому солдату, сидевшему в бетеэре с несчастным лицом: "Сынок, что ж это ты против своих!" Бедняга отворачивался, а я прытко бегала кругом бетеэра и все заглядывала ему в глаза. Зашла за хлебом - на булочной висела листовка. Вздела очки, прочла ее от доски до доски.

В электричке мест не было, но рядом с единственным в вагоне офицером никто не садился. Вскоре я уже корчевала пни походным топором и лопатою не менее ветхой, чем недавно мною преломленная, вычитывая себе вслух:

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые -

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир.

Он сказал: "Если, конечно, они здорово пугнут, тогда конечно". Я напустилась на него: "Не бывать этому! Бьюсь об заклад головой и при советской власти в любом случае больше не жить не буду". Как скоро все закончилось, на улицах были сплошные улыбки, а я злорадно цеплялась к Андрею: "Ну что, пугнули они? А теперь их самих пугнут, этих Пуго. Уж министру обороны за танки против толпы точно будет расстрел". Я попала пальцем в небо: ни этому, ни следующим министрам обороны за такие штучки ровным счетом ничего не было. В одном я все-таки была права: танков далеко не все люди боялись.

Лет пятнадцать тому назад я, сердясь на эстонцев, говорила: "Советская власть не вечна, а от России вам еще попадет". Во мне есть немецкая дворянская кровь тех мест - я одним боком из "остзейских", и мне под Ревелем генетически уютно. Я всегда думала в простоте, что об этих землях могут спорить с Россией ну Германия, ну Швеция, а эстонцы вроде как ни при чем. Ворчала: "Вас Петр как завоевал, так никто вас еще назад не отвоевывал". Митька, у которого тоже есть свои убежденья, меня корил.

Ну хорошо, читатель, а зачем же насильно заставлять людей учить эстонский язык? Ты сначала создай великую культуру, тогда твой язык будут учить, еще и деньги будут платить. Однажды я слыхала, как эстонец с латышом нехотя объяснялись по-русски. А по-немецки они не знали. Я очень смеялась.

А кто это у нас пел: "Пе-ре-мен! Пе-ре-мен!" Первым делом на работе мне снизили зарплату. Я сказала: "Пускай! Согласна камень на горе бить, лишь бы она сдохла". Готова была все отдать на сожженье в жертву за нечаянную радость. Однако платить пришлось больше малосмысленным, не взыскующим свободы людям, ничего взамен не получившим.

Она умерла сама в ранней, но отвратительной, маразматической старости, будто наступила уж не биологическая смена руководства, а биологическая смена строя. Смердит ее левиафанья туша, и бьют нас жестокие лихорадки.

Я приступала к любимой невестке Ленке, носящей у меня прозвище "крестненькая", и не без основанья: "Ненавидели мы советскую власть?" √ ''Ненавидели'', - отвечала с присущей ей прямотой. - "Хотели ей гибели?" - "Хотели", -вздыхала она. - "Значит, теперь должны барахтаться и выплыть!" На том и порешили.

На работе мы занимались конечно же туфтой. Писали на последние годы пятилеток планы по добыче нефти, якобы посчитанные с помощью сложной математики, а на самом деле спущенные нам сверху. У меня и язык без костей наболтался, и шкодливая рука привыкла писать в пустографках: "1980, 1985, 1990 ..." Но сколько веревочке ни виться, а конец бывает. И вот он пришел, этот 1990-ый. Мой Бог, как же он был страшен! Взглянув в его жестокое лицо, я возопила в стыде и отчаянье: "Вот нам наши блудливые игры с будущим! Вот нам наши туфтяные перспективные планы!"

В магазин каждый день завозили какой-нибудь один продукт, чаще всего маргарин или майонез. Люди стояли за ним весь день и брали, сколько дают. Еще было мороженое в киосках. За ним тоже стояли - его растапливали и варили детям кашу. Я испугалась, когда пропала соль, ходила из угла в угол, бормоча:

Потом нашлась, повесила в подъезде объявленье: "Отдаю талоны на сигареты за соль". План мой сразу же сработал. Часть талонов я все же отоварила "Беломором". Потом его курила в дворянском собранье седая красавица - княжна Ирина Владимировна Трубецкая.

Вот уж не пророк был. Как начало с нами происходить, так не всегда и обрадуешься. Все же я люблю стрельбу и заварушку - я скорпион, а он марсианский. Дотянули мы и до 93-его года, любимого мною с детства 93-его года Виктора Гюго. Митькина семья тогда жила на задворках Арбата, на улице Рылеева. Первое побоище на Смоленской было рядом с ними. Потом вокруг них началась снайперская стрельба с крыш. Из их школ и детсадов позвонили им, чтоб детей не выпускали. Митька ходил с работы по стеночке со стороны Пречистенки, а я справлялась по вечерам, дошел ли он до дому.

Потом был штурм Останкина. Дальний мой приятель Эдик лежал там полдня на брюхе в стане атакующих и простудился на год вперед. По телевизору было не "Лебединое озеро", как в 91-ом году, а страшное дежурство одной телепрограммы всю ночь в эфире. Я заснула, препоручив Богу судьбы России и своей многочисленной по нонешним меркам - в семь внуков - семьи. Дед мой расстрелян, отец сидел, и я хорошо понимала, что очередь за мной, моими детьми и внуками. Положи Бог камушком, подыми калачиком. Я проснулась - уже бетеэры вошли в Москву, и скоро как ни в чем не бывало поехала с квитанцией в зубах получать из перемотки мотор от стиральной машины ЗВИ (завод Владимира Ильича). Но не тут-то было.

Ехать надо было за Абельмановскую заставу. Но по Таганке шли войска, а 16-ый троллейбус не шел. Я села на ограду из гнутой водопроводной трубы и стала петь себе:

Мимо промчался с заводской окраины грузовик под красным флагом, битком набитый рабочими. За ним поспешал автобус с людьми в серой форме. Кругом была заварушка. Мне стало весело. Долго ли, коротко ли, пришел троллейбус. Потом мне пришлось идти по длинному загибающемуся проезду, целиком состоящему из заводских заборов и запертых ворот. Мой завод тоже был наглухо заперт, и ни души. Я нашла удобное место, перелезла через забор, отыскала нужный цех. Там куковали две женщиы. Они сказали, что их не выпускают ни на обед, ни домой. Мотор мой был готов, они мне его отдали и написали гарантию. Я перекинула через забор сумку с довольно тяжелым мотором, повесив ее на смертоносный кол, долженствующий вонзиться в пытающегося перелезть, перекрестилась и полезла. Тут откуда ни возьмись отыскался охранник в камуфляже и с внутренней заводской стороны ухватил меня, сидящую верхом на заборе, за ногу. Пока кол не распорол мне брюха, пришлось слезать. Я предъявила мотор и данную мне гарантию, оправдывая свое посещенье бытовой надобностью, а отнюдь не политической агитацией. Он отпустил меня, укоривши на прощание: "В таком-то возрасте..."

Он уже жил тогда с женой и тремя детьми у Триумфальной арки, напротив Бородинской панорамы. Заняв с другом своим Коркиным место на мосту через Москву-реку, он глядел, раскрывши рот, как бухает артиллерия по Белому дому и как тот горит.