25.12.2017
16:57

Правота и неправота Шкловского.

24.12.2017
22:01

Трубецкой и Ковальчук.

22.12.2017
19:37

Нне зннаю.

20.12.2017
16:00

Совпало.

19.12.2017
20:07

Почему так мягко отвергнута советская власть.

16.12.2017
12:24

Свиридов.

12.12.2017
18:41

Смута.

06.12.2017
14:54

Отчего бывает не сразу понятно.

05.12.2017
12:33

Вот это да!

04.12.2017
21:07

Мгновенье, ты прекрасно.

27.11.2017
13:47

Разорванное сознание.

23.11.2017
13:50

Глубина оптимизма Свиридова.

19.11.2017
12:23

Царя жалко.

10.11.2017
16:42

Несколько догм.

09.11.2017
14:16

Эстетический аморализм.

08.11.2017
10:27

Утрилло.

07.11.2017
09:28

Раз на раз не приходится?

Восхитившись “Грехом” Прилепина, я стал читать вещь “Санькя” (2006). – Не идёт. И не потому, что предмет изображения – отвратный: нацболы, а потому что в каждой строчке понятно, что пишет это человек, уже отошедший от нацболов, разочаровавшийся в них, в их пустоте.

"Продавщицы отбегали, хватая цветы в охапку. Впопыхах, еще не нарочно, еще по случайности бегущие сшибли одну урну или корзину с розами, тюльпанами и гвоздиками - и сразу понравилось, сразу зацепило. Когда к торговым рядам подлетел Сашка, вся улица была усыпана алым, желтым, розовым, бордовым. Все это хрустело под ногами, и стебли ломались”.

И меня просто взбесило, когда я где-то прочёл, что это современный аналог “Матери” Горького.

"-- Послушайте, ради Христа! Все вы -- родные... все вы -- сердечные... поглядите без боязни, -- что случилось? Идут в мире дети, кровь наша, идут за правдой... для всех! Для всех вас, для младенцев ваших обрекли себя на крестный путь... ищут дней светлых. Хотят другой жизни в правде, в справедливости... добра хотят для всех!

У нее рвалось сердце, в груди было тесно, в горле сухо и горячо. Глубоко внутри ее рождались слова большой, все и всех обнимающей любви и жгли язык ее, двигая его все сильней, все свободнее”.

У Горького – моральная поддержка народа, а у Прилепина нацболы – против народа.

У обоих – заход в психологию: у матери Горького – в униварсалии христианства, у пацанов Прилепина – в опьянение своеобразной красотой погрома.

У обоих – произведения прикладного искусства. У Горького оно предназначено усилить революционность. У Прилепина – осадить революционность. – Ску-у-ука.

И я прекратил чтение.

А мне жаль не написать что-то о том, что мне попало всё же на глаза. – И я решил пересилить себя и прочесть последнюю главу.

Буду хоть, как Вейдле, замечать звукосмыслы… отвращения…

"Фары ковыряли ночь, как пьяный скальпель”.

“с глазами, как примороженные пельмени”.

Похоже, парни идут на смерть. Довольно просто (герои – голос автора).

"- А где Позик? - спросил у Вени, потянувшегося следом.

- Цветы ушел поливать.

Саша кивнул и ничего не сказал.

- Пообещал утром вернуться… - Веня заглянул Саше в глаза. - Все забывал тебе сказать: Негатив передавал… Просил, в общем, чтоб мы Позика никуда не втягивали.

- Во сколько он придет, говоришь?

- Ну, утром. На первых троллейбусах, наверное, подкатит.

- Он не успеет. И хорошо”.

Будет трагедия, но какая-то особая. Не герой умер – идея его остаётся. А что-то иное. Типа: герой умер, но так – не надо.

Всё – по наитию:

"- Вень, нам нужно оружие, - сказал Саша. - Мы его сейчас заберем. Слушай меня, слушай Олега, и все будет хорошо.

Они обошли здание [базу спецназа; один из троих, Олег, там был свой; на то был расчёт], обнесенное высоким забором, и оказались с тыловой стороны. На них смотрели грузные, поскрипывающие ворота.

"Такие в детстве все время хотелось лизнуть языком", - не к месту вспомнил Сашка”.

Впечатление, что автор “ведёт” барашков на заклание. Жаль ему их.

"…щедро замазанные красным руки” - про кровь.

"Гоша [знакомый Олегу спецназовец] хрипел, лицо его было отвратительно красным, и глаза закатились”.

Так. Уже троих умяли. Пока не убили.

"…кипящее разнокалиберным, очаровательным железом нутро ящиков” - про оружие.

Так. Патруль к ним едет.

"- Трое с этой стороны выхода, трое с другой, - скомандовал внятно. - Как они заходят, кладем всех на пол. Орите громче. И не стрелять. Саш, Вень, прикладами можете поработать, пожестче”.

Хотят без смертей? А зачем же им оружие?

Явно писательский расчёт на жалость читателя, когда, у бунтарей, наконец, сорвется.

"…и тот, сказав всем лицом "харк!", грохнулся на спину”.

Вообще-то забирает. Уже пятого уложили.

Так. Я уже сбился со счёта.

Всех в собачий вольер и здание спалили. Здорово.

Когда же трагедия?

Так, теперь нападение на здание главного Управления внутренних дел города. Тут – опять обманом: будто свои.

Так. Уже стрельба, но больше в потолок, и никого, кажется, ещё не убили.

И всё – без предварительного плана. Всё – по наитию. – Восторг!

И главную работу делают эти трое: Веня, Саша и Олег.

Так. Ещё машина “врагов” подъезжает к Управлению. Неужели опять никого ещё не убьют?

Так. Новые подходят. (Я так долго не выдержу и крикну, как Станиславский: “Не верю!”)

"Один за другим вошли сразу шесть человек, и когда входил последний, первый уже стоял, как врытый, приметив лежащего на полу, за столом, милиционера, без шапки, с разбитым лицом, в луже крови, с замотанным ртом…”.

А объявлено ж Веней, что идут учения…

Так. Теперь объявляют, что это захват и захватчиков, мол, двести и всё заминировано.

Та-ак.

Этак на мажоре, всё наверно, и кончится. С полным пониманием обречённости затеи. А какая могла быть затея? Парализовать милицию, и обиженное властью большинство… И в нескольких городах сразу. И в Москве…

Хм. Какой-то график у них…

А. Нет. Просто пересменка скоро.

Всех, связанных, отпускают, здание поджигают.

"Город белел, вяло проявлялся в кислом, больном утреннем свете.

В жидком тумане выбредали навстречу дома, как некрасивые мороки, одетые в больничные пижамы.

Саша чувствовал свое лицо, словно отмороженное, - онемели щеки, и нервные окончания ушли от затылка: если поджечь волосы - не заметит”.

Авторский голос говорит об обречённости замысла.

Так. Положили ещё группу из встреченного милицейского “козелка”. Теперь расстреляны шины пожарных машин, едущих тушить здание УВД.

""Город принадлежит нам, - тихо морщась, подумал Саша, давя на газ. - Это наш город…"

Но внутри было ощущение, будто к празднику подарили большой короб, - а внутри короба ломаный картон, старый ботинок, объедки, остановившиеся часы, рамка из-под чего-то, ржавый гвоздь”.

Всё известно, в общем, заранее.

И только это написал… как они начали грабить магазин.

"Взял яблоко по пути к кассе, откусил. Вкуса у яблока не было”.

Встреча с ещё одним “козелком”. Граната. Шумовая.

Так. К администрации губернаторской. (Сколько это будет продолжаться?)

Хм. Они собираются тут оброняться…

Саша выгоняет какого-то Безлетова из комнаты помощника губернатора… Хулиганят. На вопрос Безлетова Саше, в чём смысл – ответ:

"- Смысл в том, чтобы знать, за что умереть”.

Фраза красивая. Но я не думаю, что я б знал, о чём это, если всё читал сначала.

"Россию питают души ее сыновей - ими она живет. Не праведниками живет, а проклятыми”.

Хм. Вообще-то, понятно. По обкорнанному мною Феофану Затворнику: “Дело не главное в жизни, главное – настроение сердца”.

Миг – вот ценность жизни. Ницшеанская.

Но “Грех” на год позже написан, и там – ницшеанство на коне…

Правда, тут ницшеанец персонаж.

Дочитаем, что ли?

Ну что. Включили телевизор. Там сказали, что в Москве бунт не прошёл. В нескольких городах получился. – Собственно, то что я и ожидал.

Здание окружено солдатами, танк есть. К зданию бежит упоминавшийся Позик (сантимент надо накатить). Позика подстрелили в ногу. Саша в отместку выкинул Безлетова из окна. Саша сел на подоконник. Взял нательный крестик в рот.

Всё.

 

Я ошибся. Гадость начала, сколько там я успел почитать, была скукой этого ужасного, ужасного, ужасного мира. Только Чехов доводил читателя до предвзрыва и оставлял. И вы сами доходили, если озаряло кого, до иномирия (не христианского, конечно). А тут…

"Извлек нательный крестик, положил в рот. Сначала он холодил язык, потом стал теплым. А потом - пресным. В голове, странно единые, жили два ощущения: все скоро, вот-вот прекратится, и - ничего не кончится, так и будет дальше, только так”.

Тут – образ этого нехристианского иномирия.

Прилепин не изменил своему ницшеанству.

 

В названии статьи мне пришлось точку сменить на вопросительный знак.

 

Но необходимо объясниться.

"На идеалах духовной мужественности, социальной и национальной справедливости будет построено традиционалистическое, иерархическое общество” (Википедия. Из программы национал-большевистской партии).

Как и гитлеровская, национал-социалистическая партия, - на словах Гитлер обожал Ницше, - так любая подобная партия на практике оказывается не ницшеанской, а недоницшеанской. Ибо только принципиальный ницшеанец может исповедовать недостижительность своего идеала, иномирия, которое можно только помыслить (ибо это – что-то вроде Вневремённости; см. последние слова романа). Вот потому против нацболов и написан “Санькя”. И потому чутьё меня с самого начала не подвело.

Но я ошибся там, вначале, что “Санькя” - произведение прикладного искусства. (А те, напоминаю, призваны усиливать знаемые переживания.)

Очарование идеала нехристианского иномирия как-то язык не поворачивается назвать знаемым. Я о нём читал научные работы. Мне он – знаемый. Но не писателям. Хочется думать, что и Прилепину, хоть он и кончил филологический факультет в 1999 году, когда Ницше вполне могли уже и изучать... Особенно незнаемым Ницше может оказаться, если Прилепин специализировался на журналистике. Вполне мог и не проникнуться философией Ницше. Ну а я, кто меня знает, художественность понимаю, как след подсознательного идеала автора. Таким следом может быть и в подсознании родившийся образ Вневременья…- И. Мне “Санькя” представляется в итоге вещью художественной.

27 октября 2017 г.

03.11.2017
15:03

Ущербность. Чья?

02.11.2017
15:15

По поводу фильма "Союз-7".

31.10.2017
10:41

Почему я не верю Туманову.